У каменных столбов Чарына

Вот солнце заходит В томит что-то душу, и слеза наворачивается на глаза. Что это, отчего? Почему раньше не смотрел так и не томился. А сейчас сядет Василий Петрович на лавку и смотрит. Заходит солнце, все ниже и ниже опускаемся, трава пустынная золотится, так и сверкает, а дальняя гора сделалась синей и все больше темнеет. Вон вдали джейран пробежал и пыль за ним, будто и не пыль вовсе, а золотой туман стелется. А там кеклик ударит свое ке-ки-ли-ки. И позабудет бывший заводской мастер про все на свете и сделается на душе его так легко, что сидел бы, смотрел, слушал и ничего больше от жизни не надо. Разве что вспомнить что-нибудь из прошлого. Вот как они пели «Вечерний звон»… Приходил начальник цеха Мальцев, контрольный мастер Ивушкин, чудак был и выпивоха, и они пели «Вечерний звон». Руководил хором и запевал Мальцев. Василий Петрович сидел на табуретке и повторял монотонно «бом, бом, бом, бом», — такова была его роль. И на фоне этого сопровождения лился чистый высокий голос Мальцева… Заходила соседка Ксения, охала, утирала рукавом слезы и повторяла:

— Ишь ты, что выделывают…

Сашка, сын, тогда еще мальцом был, а сейчас научный сотрудник в институте. От отца заметно откачнулся. Обидно, конечно, да были бы молодые счастливы — это главное! Что-то не так у них, на его стариковский взгляд. Хмурый Сашка, невеселый, будто не по своей воле женился. Спросил как-то у него Василий Петрович:

— Ты по любви женился, сын, или по расчету невесту брал?

— По расчетливой любви, отец, — ответил Сашка чьими-то чужими словами.

Как-то раз говорили сын и сноха о работе, об отъезде своего начальника-профессора за границу по обмену опытом.

— Должно быть, большой человек? — полюбопытствовал почтительно Василий Петрович.

— Карьерист! — отвечала сноха с презрительной гримасой. — Ни одной статьи не пропустит, чтобы себя в соавторы не доставить. Оттого у него больше трехсот работ…

— Неужели так бывает? — изумился Василий Петрович. — Я много рацпредложений подавал и ничего такого…

— То на заводе!

— Почему же вы не скажите ему…

— Это у вас на заводе можно, оттуда не прогонят.

— А у вас? Так сразу и прогонят?

— Да нет, сам уйдешь, если захотят. У нас иначе… «Свято место пусто не бывает». Нет, батя, с шефом надо жить мирно.

— Тогда сам уйди, Саша, разве так можно?

— О! — с удивлением посмотрел Саша. — Что ты говоришь, отец? Сам-то ты хорошо жил?

— Да жил, как мог…

— Какую же специальность посоветуешь? Токаря или жестянщика?

— Чтоб с радостью работать, Саш…

— Где же я найду такое дело?

— Да поискать надо.

— Нет, буду нести свой крест, — шутил Сашка. — Каждому свое! Богу богово, кесарю кесарево!

Что это я учу его, сомневался Василий Петрович. У сына-то слава тебе господи, грамота, а это большая сила… Вот сам-то, и правда, что знал? Работал, да работал всю жизнь. Но с интересом работал, даже с радостью бывало. И сколько всяких планов выполнил и перевыполнил за свою жизнь — месячных и годовых — трудно сосчитать.

2

Ранним утром Василий Петрович оседлал Парнишу и поехал к Климу Совенко. Клим был старшим егерем и наведаться было нужно — может, из города какие распоряжения пришли, у старшего егеря была рация. Конечно, Клим и сам бы приехал, если нужно, у нега и машина есть «ГАЗ-69», но давно что-то не появлялся, наверное, хозяйство не отпускает. Клим всегда в делах: то погреб роет, то картошку возит, то забор ремонтирует, всегда с пилой, рубанком или автогеном. Но надо съездить — вдруг там из города что, может, весточка от сына пришла по рации.

Парниша, всхрапывая, стучит копытами по твердой земле. Сизые круглые кустики полыни блестят капельками росы. Свежо утром в пустыне! Жаворонки вьются над пригорками, часто так машут крыльями и журчат — как какие-нибудь маленькие заводные машинки. Медлительные черепахи невозмутимо поглядывают из-под брони панциря и работают челюстями. А вон удавчик блеснул, как струйка жидкого металла, тычется плоским носом в куртину полыни, прячется, почуяв своим долгим телом приближающийся стук лошадиных копыт.

Дорога пошла, петляя, среди кустов цветущего чингила, здесь же на песчаных холмах росли светло-зеленые селитрянки с загнутыми круто вниз колючими ветками. Парниша, играя или стараясь досадить седоку, семенил ногами и, если попадалось на пути крепкое деревце, норовил пройти так близко, чтобы Василий Петрович зацепился ногой.

— Не балуй! — крикнул егерь и дернул повод. Парниша фыркнул, сердито повел глазом, но пошел ровнее. Дорога шла теперь тугаем: то выбегала к самой реке, к обрывам, заросшим лохматой и жесткой растительностью, то выводила на широкие поляны, покрытые ровной зеленью.