У каждого своя война

Полина все всхлипывала и бормотала про дружбу, про взаимовыручку, дескать, русские люди тем и сильны, что душой они ко всем нараспашку, последнее отдадут попавшему в беду, заступятся, приютят, потому и ездят на них все кому не лень, кто хитрее да пронырливее, жаднее да понахрапистее…

- А средь русаков жадных да нахрапистых не бывает? Хитрых да пронырливых? — перебила Люба. — Ой, ну тебя, Поль, слушать твою брехню тошно. Пойду я. Завтра к обеду все обещали деньги принести. Так что, гляди, больше такой раззявой не будь, второй раз попадешь — точно за решетку загремишь, — и Люба встала.

Полина вскочила следом, порывисто обняла Любу, расцеловала и опять приникла головой к ее груди и заплакала. Люба, поморщившись, мягко отстранила ее от себя, вышла из комнаты.

Она пришла к себе, глянула на будильник — десять минут четвертого. Считай, и ночь прошла. Федор Иваныч издавал заливистые «кудрявые» храпы, а Робка не спал — это Люба почувствовала сразу, как только вошла.

Не спал и следил за ней из-под полуприкрытых глаз, благо с дивана, на котором он лежал, была видна вся комната — не укрыться. Люба присела за стол, подперла кулаком щеку, задумалась. Каждая клеточка ее тела ощущала, слышала, как тикает будильник, каждый нерв вздрагивал. Действительно, она стояла на краю пропасти и заглядывала в бездонную тьму. Сколько же можно так сидеть, господи! Люба решительно встала, словно распрямившаяся пружина, и решительно шагнула к двери. И тут же услышала голос Робки:

- Мам, ты куда? — Он не мог знать точно, куда мать собралась, сплетни, ходившие по квартире, по подъезду, пока не коснулись его. Робка просто почувствовал нечто неладное, ему передалось нервное напряжение матери, ее волнение, бешеные удары сердца.

Люба, вздрогнув, остановилась у двери, постояла неподвижно минуту, медленно подошла к дивану, присела на край, посмотрела на Робку, и тот даже испугался этого взгляда, привстал, уже испуганно спросил:

- Ты чего, мам? Куда ты на ночь глядя?

- Я к нему хочу пойти... — шепотом, кривя губы странной улыбкой, ответила Люба. — Понимаешь, Робочка, я к нему хочу…

- К кому? — не понял Робка.

- К Степану Егорычу... — свистящим шепотом произнесла Люба. — Понимаешь, Робочка, я... я люблю его... и ничего не могу с собой поделать.

- Ты че, мам, чокнулась? — Робка сам не понял, почему он тоже заговорил шепотом. — Что ты говоришь?

- Люблю я его, Робик, пойми.

- Кого «его»?

- Степана Егорыча... — рука Любы нервно перебирала пуговички на платье. Робка, раскрыв рот, молча смотрел на нее — до него с трудом доходил смысл сказанного.

- А как же... — начал было он, но Люба тихо закрыла ему рот ладонью, улыбнулась жалобно:

- Будь что будет, Робка... Только ты не ругай меня.

Станешь большим — все поймешь. — Она встала и почти выбежала из комнаты.

Крадучись, на цыпочках, она прошла по коридору до двери Степана Егорыча — дверь была приоткрыта, и Люба, замерев на секунду, собралась с духом и вошла.

Степан Егорыч лежал на кровати на спине, с закушенной в углу рта потухшей папиросой. Их глаза встретились, и столько они молча сказали друг другу, столько сокровенно-тайного, всплывшего из самых глубин души, что не хватило бы потоков слов, да и слова такие они вряд ли нашли бы, их люди еще не придумали. Люба метнулась к двери и закрыла ее на защелку, потом так же молниеносно выключила свет и с лихорадочной торопливостью стала раздеваться…

Робка лежал на диване, смотрел на рассвет за окном и не мог уснуть — мысли метались в мозгу как ошпаренные. Зачем она ему сказала об этом? И что теперь с Федором Иванычем будет? Спит, валенок, и не знает, что его жена ушла к другому, к соседу ушла... недалеко ушла, между прочим, через четыре стенки! Нет, но что будет-то? С ними со всеми что будет? Ну, мать, оторвала номер! Как в цирке — раз, и ваших нету! Как же он раньше-то ничего, лопух, не замечал? И Степан Егорыч хорош, змей одноногий! Молчал, прикидывался, а сам…