У красных ворот

— Приходил начальник контрразведки Балабанов, спрашивал вас, ждал, — сказал мне быстрым шепотом Свирский. Это был наш человек.

…Скоро я находился далеко от типографии. Я забился в окраинные улицы города. Когда шел сюда, за мной никто не следил. Это несколько успокаивало меня. Может быть, поручик Балабанов являлся по своим литературным делам. Он сочинял стишки, показывал их мне… Да нет, все эти предположения — чепуха на постном масле, ребячество. Рассчитывать надо на худшее. Какие там стишки! Арест Назукина сломал эти жалкие соломинки, за которые я хотел ухватиться. Но как быть вечером? Идти на службу? Хотелось посоветоваться с товарищами. Но за ними могли следить. Так можно подвести их и себя. Бежать из Феодосии? А вдруг контрразведка не связывает меня с подпольем? Тогда побег сразу вызовет подозрения. Кроме того, я лишусь такой выгодной для нашего дела службы.

Неожиданно в глаза ударила синева моря. Я стоял на Карантинном холме у башни Климента. Было солнечно, пустынно. Внизу на море — миллиарды солнечных осколков. Они переливались, искрились.

Истома теплого октябрьского дня охватила меня. Я успокоился. Показалось, что сегодня ничего не случится. Я решил пойти вечером в типографию.

В одиннадцатом часу вечера, когда я читал одну за другой гранки, их ворох лежал у меня на столе с правой руки, внезапно, еще не поднимая глаз, почувствовал, что передо мною стоит Балабанов. Я вскинул голову. Блондинистый поручик среднего роста с впалой грудью улыбался мне вежливо-застенчиво:

— Добрый вечер, Леонид Захарович.

— Аполлон Никифорович! Добрый вечер. Какая неожиданность! Прошу садиться. Принесли новые стихотворения?

— Пишу, пока пишу их, — ответил Балабанов и сел напротив меня. — В прошлый четверг у Княжевича вы великолепно декламировали монолог Чацкого. Дамы были в восторге. Но почему-то отсутствовала ваша пассия — Елена Анатольевна.

— Она уехала на гастроли в Симферополь, — ответил я.

— Феодосийское офицерство, включая меня, у ее ног.

Начало нашего диалога с Балабановым меня успокоило, и я в мыслях хвалил себя за то, что не струсил, пришел в типографию. Очевидно, Балабанов не связывает меня с подпольем.

— Это делает честь вашему вкусу, Аполлон Никифорович.

— Леонид Захарович, хочу вас пригласить к себе, — неожиданно сказал Балабанов.

— Очень лестно, — ответил я, стараясь изобразить вежливую улыбку. — А где вы стоите?

— Нет, не домой, на службу — в контрразведку.

По инерции я продолжал улыбаться:

— То есть как?

— Вы побледнели.

— Каждый побледнел бы, учреждение у вас очень серьезное. — Внезапно я обозлился на себя: неужели побледнел? Как же это я? Дал повод этому шмендрику уличить меня в трусости. Злость помогла овладеть собой. — Аполлон Никифорович, я готов ответить на ваше приглашение, но если я отлучусь из типографии, завтра город останется без газеты. Вам как автору должна быть понятна крайняя нежелательность такого события. Разрешите закончить работу или, если это возможно, прошу побеседовать со мной здесь. Ну а если нет — соблаговолите подождать меня. И потом у меня нет причины опасаться посещения вас на службе. Я могу прийти к вам, закончив дела в типографии. Мне неловко утруждать вас ожиданием.

Как мне показалось, я теперь говорил со спокойным достоинством, логично. Балабанов слегка кивал. Может, подействует? Может, согласится?

— Хорошо, я обожду вас, Леонид Захарович.

— Благодарю вас, Аполлон Никифорович. Постараюсь побыстрее закончить.

Я начал имитировать интенсивную работу. Нащупал предплечьем браунинг, лежащий в левом кармане пиджака. Может быть, здесь же прикончить Балабанова и бежать? Или это сделать по дороге в контрразведку? Балабанов, видимо, человек физически слабый. А на улице сейчас темно, прохожие редки. А может быть?..

Но тут Балабанов внезапно поднялся и предложил немедленно следовать за ним. Он пропустил меня вперед. Я проходил мимо наборной кассы, за которой стоял Свирский. На его большом белом лице застыло выражение страха.

Ну что ж, теперь я знаю, как поступить: разделаюсь с Балабановым на улице. Это значительно удобнее, чем здесь, в типографии.

Но только я вышел из подъезда типографии, как был окружен солидной охраной.

Все встало на свои места».

ЛЮБА И ФЕДОР

Сергея оторвал от чтения рукописи телефонный звонок, а затем голос матери:

— Тебя к телефону.

— Кто?

— Вика.

Шаркнул стул, резко отодвинутый Сергеем. Юноша рванулся в переднюю к телефону. Любовь Ионовна вернулась к себе в комнату и села за стол. На нем лежала открытая тетрадь — ее дневник. Она перечитала только что написанное:

«10 марта 198… г.