У крутого обрыва

По моему лицу он догадался, что я не понял, — спросил, заглядывая в глаза:

— Вы ведь предполагали, что медальоны никто не крал?

Все это походило на розыгрыш.

— Как так не крал?

— А вот так! Медальоны спрятал я сам. Произошла ошибка, а потом не было хода назад. Понимаете, Ольга из-за развода затеяла дележ вещей. И я испугался за медальоны. Ну, невежда, темный человек, откуда мне знать, что наследство при разводе не делится?! Спрятал я медальоны, а сказал, что украли. Никак не думал, что загремит Березкин…

— Помню, — сказал я, — как вы спасали своего друга. Могли, между прочим, и не спасти…

Он возразил:

— Я был лучшего мнения о нашей юстиции. И, как видите, не ошибся.

В довершение ко всему он был еще демагог…

— А сторож… — напомнил я. — Зачем вы добивались, чтобы его посадили?

Таманский всплеснул руками:

— Бог мой, да что ж тут неясного! Признаться я не мог, это было бы самоубийством. Искали вора, значит, кому-то надо сидеть!.. Березкин был моим другом, а кроме того… — Он замялся. — Что потеряло бы общество, загнав в колонию сторожа? Ничего ровным счетом. А упрятав Березкина, оно лишилось бы полезного человека, молодого, культурного, полного сил. Надеюсь, мы понимаем друг друга? Вы скажете: это грубо, цинично. Не спорю! Но ведь это же правда. Давайте по-честному, ведь это же правда?!.

Надо было выгнать его сразу, не медля, но вместо этого я спросил:

— Вы не боялись, что вас раскусят? Могли бы хоть инсценировать взлом…

— Вот тогда-то уж я бы точно попался: что-то недоглядел, недодумал, оставил следы…

Забавно: его считали когда-то рассеянным, безалаберным чудаком, не от мира сего, и сейчас, возможно, кто-то считает…

— А икону с самоварчиком не вы, случайно, подстроили?

Он возмутился:

— Да что вы!.. Ольга их подарила, старик не соврал. Как раз тогда начались наши скандалы, и она решила перетянуть его на свою сторону. Задобрить… А потом испугалась, как бы я при разделе не припомнил, что расшвыривалась моими вещами. Ну и уперлась: «Нет, не дарила»… — Он робко дотронулся до меня. — Да вы не волнуйтесь. Конечно, моя глупость, заварил кашу неизвестно зачем… Но главное-то — все обошлось! Ведь правда?

— Уходите сейчас же, — тихо сказал я, не поднимая глаз. — Слышите, сейчас же…

Я захлопнул дверь и остался один. Мне вспомнился афоризм, которому сотни лет, — безымянная народная мудрость: «Лучше оправдать десять виновных, чем осудить одного невиновного». И еще мне подумалось, что юристы, ведшие дело о медальонах, не поддались «чутью», оставшись верными совести и закону. В этом не было ни мужества, ни героизма — они только исполнили профессиональный долг.

Но большего в правосудии и не нужно.

1970

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

Закончилось судебное следствие, прокурор и адвокат произнесли речи. Осталось заслушать последнее слово подсудимого и огласить приговор.

Председательствующий посмотрел на часы: половина шестого. Рабочий день уже на исходе. «Объявляется перерыв до завтра, — сказал судья. — До десяти утра…»

По привычке я спросил: «А когда приговор?» — «В двенадцать», — ответил судья, давая понять, что разрешает пренебречь последним словом и явиться к полудню. Он не был педантом.

До сих пор не могу понять, почему я тогда не воспользовался данным мне правом. Какой-то внутренний голос подсказал: «Пойди послушай…» И вспомнился еще завет предшественников — корифеев русской адвокатуры: когда подсудимый видит рядом защитника, он не чувствует себя одиноким, даже если тот ничем не может ему помочь.

Ровно в десять судьи заняли места, оставив в совещательной комнате тома уголовного дела, потому что пробыть в судейских креслах им предстояло минуту, не больше. Встанет подсудимый, пробубнит себе под нос: «Прошу не лишать свободы», или: «Не наказывайте строго…», или, еще того обычнее: «На ваше усмотрение…» И судьи тут же вернутся обратно, чтобы писать приговор.

Но они не вернулись ни через минуту, ни через час.

Подсудимый, Василий Васильевич Горчаков, двадцати четырех лет от роду, образование среднее, беспартийный, холост, дважды судимый за хулиганство, встал и сказал нечто совершенно ошеломительное:

— Насчет обвинения в краже из табачного ларька… Прошу учесть, что два свидетеля, которые меня опознают, в темноте могли ошибиться. Сигареты, которые нашли у меня, есть у тысячи людей, никаких следов того, что они ворованные, на них нет. Что же остается? Ничего. Домыслы и подозрения. Я два раза судим, и веры мне нет. Потому и решили списать на меня нераскрытую кражу. Я так считаю. Надеюсь, вы, граждане судьи, разберетесь объективно и меня оправдаете. Но отпускать меня на волю пока не надо. Потому что я преступник…

До сих пор судья нетерпеливо поглядывал на часы, досадуя на человека, который зря расходует драгоценное время. Но после слов «я преступник» он удобно уселся в кресле, тотчас сообразив, что Горчаков не ломается, не фиглярствует, что он решился на исповедь, от которой не отмахнуться.