У крутого обрыва

Ее считали трусихой, да и сама она о себе была не лучшего мнения. А тут вот ночью, одна, прошла через лес, по замерзшей реке и снова лесом. На шоссе, уже под утро, подсадил ее в кузов водитель грузовика, довез до областного центра. Потом был поезд, пересадка, снова поезд. И наконец, город, где живет отец.

То, что произошло дальше, прочитай я об этом в романе, показалось бы авторской фантазией, начисто лишенной правдоподобия. В жизни такие, казалось бы, невероятные совпадения, такое удивительное переплетение случайностей встречаются сплошь и рядом — особенно хорошо это знают юристы.

Многие ошибки следствия и суда объясняются именно тем, что мысль наша всегда идет по пути логических построений, а жизнь — нагромождением невероятных случайностей, сцеплением никак не связанных фактов — вносит в эти построения свои властные коррективы. Случайность нельзя запрограммировать, ее невозможно рассчитать и предвидеть, но поиск истины порой обречен, если рядом с версией разумной и вероятной не окажется еще и «безумная» — версия по имени Случай.

…Неподалеку от дома, где жил отец, Юля попросила встретившуюся ей женщину показать дорогу. Назвала адрес — этой женщине он был хорошо знаком. Многие годы она делила с Воронцовым жизнь, но женой так и не стала. Отвергнутая, она унесла с собой обиду и злость. Юля доверчиво рассказала ей про себя, про бегство посреди ночи. И у женщины, которая ее слушала, родился план маленькой мести. Да и не мести даже — просто подумалось: а вдруг девочка, которую она приютит у себя, станет впоследствии мостиком между нею и Воронцовым?

Потом, когда узнала, какой шум поднялся вокруг этого дела, отступать было поздно. Она, во всяком случае, не решилась и в страхе ждала, чем все это кончится. А про отца сказала Юле, что он плохой человек, что у него другая семья, что дочь ему только помеха и он обязательно отправит ее домой под милицейским конвоем. Юля поверила, испугалась, подчинилась безропотно доброй тете, у которой нашла и ласку, и дом. «Так им и надо», — говорила она про Барашкова и свою мать, прочитав очередное Галино письмо. Жалости к ним у нее не было.

Хорошо это или плохо? Право, не знаю. Все-таки мать… Не доброе это дело — равнодушно смотреть из своего убежища, как страдает она за то, чего не совершала. И если к тому же повинна в ее страданиях ты сама.

Верно, но поставим себя на место подростка, который начал осмысливать жизнь, начал осознавать, что моральные принципы — не избитое место из назидательной лекции, а его повседневье.

Один не замечает, что живет на нечестно добытые деньги, у других застревает в горле купленный на них апельсин. Один сызмальства привыкает к любым пакостям, что творятся в его доме, притирается к ним и сам мало-помалу вырастает по образу и подобию тех, кто годами был для него наглядным примером. Другой отвергает этот «образ» со всей непримиримостью юности — так, как подсказывает ему его крохотный жизненный опыт.

Не могла же Юля пойти с доносом на свою мать!.. Много лет спустя она сказала мне, что такая мысль ей и в голову не приходила. Понимала, что Анна Петровна ворует, мошенничает, обделывает темные делишки. Видела, что она — грубый, жестокий, глубоко безнравственный человек. Ощущала это своей рано повзрослевшей, совсем не детской душой. Мучилась не столько от брани и оскорблений, сколько от сознания своего бессилия, своей зависимости, оттого, что не знала, как поступить. Ни любви, ни привязанности не было, но не было и готовности взять в союзники против матери карающий меч…

Как-то писатель Владимир Померанцев, не один год своей жизни посвятивший практической работе юриста, показал мне письмо, которое он получил от одного умного, искреннего и совестливого юноши — ученика школы рабочей молодежи.