У крутого обрыва

Это — из письма единственной близкой подруге. Письма подшиты к делу — подруга сама прислала их в прокуратуру, когда Аллу стали разыскивать. Да, разыскивать. Потому что Алла исчезла. Вышла из больницы, собрала чемоданчик и уехала, не сказав никому ни единого слова. Сначала этому не придали значения: ну, уехала, что с того? Приедет…

Потом хватились: как-никак главный свидетель. И узнали: уехала Алла к маме. И квартиру бросила, и вещи. Трудовую книжку — и ту не взяла. Сожгла мосты…

Странный поступок? Не думаю. Вполне объяснимый. Стыдно ей было. И горько. Все-таки это она Виктора прогнала, понудила уйти из дома, на который он имел не только формальное, но и моральное право, потому что вины за ним не было никакой. И верность хранил, и заботился о своей семье, как мог. Хозяином был — в самом добром смысле этого слова.

Легко представить себе унижение, которое испытал Агеев, упрашивая, чтобы снова пустили его в общежитие. Там жили только холостяки, он был среди них «соломенным вдовцом» и непрестанно чувствовал на себе насмешливые взгляды. Но терпел — надеялся, что все обойдется.

Если бы Алла вышла замуж, Агееву стало бы легче! Ясность была бы. И нечего было бы ждать.

Но ясности-то как раз и не было. Только намеки, шепоток, слухи и подозрения.

Однажды сосед по общежитию сказал Агееву:

— Женюсь я… В субботу распишемся. А жить нам негде, разве что здесь. Вошел бы ты, Витька, в положение… У тебя ведь квартира…

До субботы оставалось шесть дней. Он взял отгул и уехал на рыбалку.

…— Решили убить?..

Я хочу видеть его глаза, но он их прячет.

— Нет, не тогда. Просто хотелось побыть одному. На что-то решиться…

— И на что же вы решились?

— Поехать к Алле… Еще раз поговорить…

— В такой ранний час?

— Иначе она ушла бы на работу… Алла пустила меня только на порог. На порог моей квартиры… И я заметил, как через окно — квартира на первом этаже — выпрыгивает на улицу какой-то мужчина. Тут я власть над собой и потерял…

Следствие этот довод уже проверяло. Никаких следов чужого присутствия в квартире не нашли.

— Вы уверены и сейчас, что там кто-то был?

— По-моему, был… Да, да, я уверен!

— Кто же тогда закрыл окно? И задернул шторы?

Агеев молчит.

— Только вы и могли это сделать. Зачем? Чтобы с улицы никто не увидел труп вашей жены? Чтобы его не нашли слишком рано?

Вот когда наконец я вижу его глаза. Глаза, полные слез. Нет, не деланных, не выдавленных насильно — настоящих. Но что это за слезы? О чем он плачет?

— Что заставило вас решиться?

— Любил я ее… Не было для меня жизни без Аллы…

— Жизни не было — для вас. Убивали же вы, однако, не себя, а ее.

Он не отвечает. Он плачет.

…За несколько дней до начала процесса я зашел к судье, чтобы взять разрешение на еще одно свидание с Агеевым.

— Срывается дело, — сказал судья. — Наверно, отправим доследовать.

Эта перспектива мне предвиделась меньше всего. Что сочли неясным? Что будут проверять? Хорошо это для Агеева или плохо?

Судья прервал мои размышления:

— Есть два новых документа, они меняют всю картину. Некий Комовский подал заявление: уверяет, что был у Агеевой, когда к ней утром пришел муж. И еще — письмо от ее матери. Очень странное письмо. Вот посмотрите: «Повестку вашу на суд для Агеевой Аллы Петровны получили, а передать ее некому: нет большей моей Алички, на той неделе похоронили. Добил ее этот изверг Агеев…»

— Что за чушь?! — сказал я. — Ведь он в тюрьме…

— Мало ли что… — возразил судья. — Может быть, есть сообщник, и он отомстил. А может, погибла от ран, которые нанес Агеев. Словом, темная история. Надо проверять…

Дело принимало совсем неожиданный оборот.

Двадцать лет назад один наш видный философ опубликовал исследование, иные пассажи которого удивляют сегодня непререкаемой категоричностью. Ревность там без всяких оговорок названа «отвратительнейшим пережитком прошлого» и заклеймена как «низменное чувство, порожденное частнособственническими отношениями». Если «сознание человека, — утверждал автор, — возвысилось до уважения личной свободы и достоинства других людей, не может быть и речи о ревности. В этих случаях это чувство отсутствует и для его возникновения нет никаких поводов».

Не может быть и речи… Нет никаких поводов… Но разве только частные собственники страдают от неразделенной любви? Разве самое глубокое уважение и к личной свободе, и к достоинству мешает человеку страстно желать быть любимым?

Помню, на молодежном диспуте, как раз в те годы, когда философ высказывал свои взгляды, один студент с упоением цитировал Чернышевского — знаменитый его «Дневник моих отношений с тою, которая составляет сейчас мое счастье»: «…Я вас люблю так много, что ваше счастье предпочитаю даже своей любви». Студент настаивал: такое отношение к любимому человеку должно теперь стать правилом, ибо только оно отвечает нормам нашей морали. Да и мне, говоря по правде, возвышенное самоотречение казалось тогда единственно достойным настоящего мужчины.