У крутого обрыва

Запас анекдотов иссяк, но не иссякло желание покуражиться, не иссякло упоение властью — самозванной, призрачной, иллюзорной. И все-таки властью. И вроде бы даже не самозванной: ведь «капитан» на свой «мостик» взобрался не сам, он добровольно был избран туристами, и теперь они пожинали плоды легкомысленного отношения к этому вроде бы формальному акту.

На смену анекдотам пришли «случаи из жизни». Все они были на одну колодку. «Капитан» рассказывал о своих победах над женщинами, красочно живописуя детали и не затрудняя себя выбором выражений. Он был горазд на фантазии, а воображение, подхлестнутое злобой, подсказывало невероятные «сюжеты». Все больше и больше распаляясь, он входил во вкус, и пытке этой, казалось, не будет конца.

Аудитория уже перестала льстиво хихикать, но обрезать хама никто не посмел. Только и отважились — стыдливо молчать. «Неужели никто не остановит этого пошляка?!» — воскликнула, не стерпев, Надя, самая непримиримая из девчонок. «Лучше не связываться…» — тоскливо шепнул сидевший рядом Борис.

Что было делать? Куда деться с понтона, где укрыться, чтобы не слышать наглый, самодовольный, торжествующий голос? Дождаться ближайшей стоянки — и сбежать? Выход вроде бы наипростейший…

Да как же это — сбежать? А каникулы, а деньги, затраченные на путевки и на дорогу, а обманутые надежды, объяснения дома, самолюбие, наконец! Нет, сбежать они не решились. Но когда стало совсем уже лихо, после какой-то невыносимой сальности, Надя встала и в отчаянии замахнулась на «капитана» веслом. Он отбил весло, грязно выругался, пригрозил утопить.

Сейчас, когда миновало время, «капитан» вспоминает дорожные приключения не без юмора и даже в меру самокритично. «Ругаться не надо было, — соглашается он, — вы правы. Но ведь не утопил же я ее… Да это я так — попугать…» Только одно он категорически отрицает: не замахивалась Надя веслом, он сам замахнулся, когда она отказалась грести. Не может признать, что на него замахнулись: выходит, было за что. Да и признать это — значит допустить: кто-то все-таки посмел поднять на него руку!

…Послушайте, что делать нам с хамом? Как обуздать его? Какие «меры» принять, чтобы он почувствовал себя уязвимым, чтобы сбить с него самодовольную спесь? Дуэлей давным-давно нет, и никто не собирается гальванизировать этот изысканно кровавый обычай. К тому же женщины не дрались на дуэлях, их честь защищали мужчины, расплачиваясь за это порою и жизнью. Как быть, если иной наш современник не хочет жертвовать ради женщины не то что жизнью — минутным покоем?

Правда, есть закон, есть суд — можно привлечь хама к ответственности за оскорбление, добиваться справедливого приговора.

Именно — добиваться! По этой схеме харьковские студентки должны ехать в Ташкент и там в суде «поддерживать обвинение» против обидчика. Это значит — представлять доказательства. А какие у них доказательства? Свидетели, раскиданные по разным городам, — те стыдливо молчавшие очевидцы, которые давно уже вернулись к своим делам, вычеркнув из памяти досадный эпизод, омрачивший милое путешествие.

Нет, возьмись студентки преследовать хама в судебном порядке, еще не известно, кто больше был бы наказан. Материально хотя бы. Ведь только билет Харьков — Ташкент и обратно стоит куда дороже, чем те издержки, которые, может быть (может быть!), понесет хам. Даже в сверхоптимальном, почти немыслимом варианте, если всю «операцию» удалось бы довести до логического конца, что ждет обидчика? Штраф — двадцать или тридцать рублей? А то и вовсе — порицание: кара, которую мало кто принимает всерьез.

Я далек от мысли считать суровость наказания надежным (тем паче единственным) лекарством от порока, распространившегося достаточно широко. Но безнаказанность развращает, а хам и вправду чувствует себя вне опасности: он знает, что хамство сойдет ему с рук, а в «случае чего» он прикроется демагогией. Вот и наш «капитан», когда я проявил интерес к тому дорожному инциденту, тотчас выпустил дымовую завесу: он был, разумеется, не грубым, а требовательным, боролся за дисциплину, не давал спуску «тунеядкам», уклонявшимся от работы. Попробуйте переспорить демагога: он и вас обвинит в том, что вы против трудового воспитания подрастающего поколения, что потворствуете капризам и лени, а белоручки не исчезнут, пока у них есть такие заступники и покровители…

Когда воришка посягает на чужую «трешку», у жертвы не спрашивают, большой ли урон она понесла и жаждет ли кары. Тотчас вступает в действие хорошо отработанный механизм дознания и следствия, а затем и суда, чтобы нарушение закона не осталось безнаказанным — ради нашего общего блага. Всю заботу о том, чтобы за правонарушением последовало наказание, берет на себя государство, в лице органов, стоящих на страже закона.

Когда же речь идет о посягательстве на честь человека, на его достоинство, этот механизм в движение автоматически не приходит. Жертва сама должна возбудить дело — и притом не в милиции, не в прокуратуре, а прямо в суде, в меру сил обеспечив свое заявление доказательствами, которые ей удалось собрать.