У крутого обрыва

Но и до того, как такие исследования будут проведены, можно с уверенностью сказать, что в основе «современной» брани всегда лежит духовная бедность и удивительное нравственное разгильдяйство. Сколь бы ни кичились иные словоблуды университетскими дипломами а то и учеными степенями, сколь бы ни были они порою профессионально близки к культуре, к искусству, все равно беспардонная матерщина, щегольски украшающая их речь, — неоспоримое свидетельство духовной убогости, этического примитива и эстетической глухоты.

В печати давно уже идет тревожный разговор об оскудении разговорного языка, о стремительном уменьшении активного словарного запаса, об унылом «арго», вытесняющем красоту, гибкость, выразительность русского слова. Но жаргон, против которого с такой священной яростью восстают ревнители родного языка, — детская забава в сравнении с похабщиной, бесстыдно вторгающейся в наше повседневье. Как метастазы злокачественной опухоли, прорастает она в живые клетки народной речи, поражая их своим ядом и обрекая на гибель.

Так что же делать? Молча взирать на то, как пачкается, калечится, уничтожается великий язык — из опасения прослыть отсталым ханжой, великопостным занудой? Поток протестующих писем — таких, как письмо Юрия Романенко, — убеждает в том, что дать этой заразе распространяться и дальше — нельзя, невозможно. Но какой именно заслон поставить на пути сквернословия — об этом, пожалуй, еще надо подумать.

Разумеется, первое, что приходит в голову: не обратиться ли к закону, чтобы он помог нам отстоять от матерщинников нашу честь, наше достоинство. Целомудрие наше. Наше богатство — русский язык? Давно замечено: человек вообще склонен уповать на административные меры, наивно полагая, что росчерком пера и страхом перед наказанием можно устранить глубоко пустившее корни и достаточно распространившееся зло.

Конечно, закон — оружие сильное, и пренебрегать им не надо. Сквернословие в публичном месте — будь то улица, автобус, столовая или кино — это и есть «умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу». Я процитировал статью 206 Уголовного кодекса, предусматривающую ответственность за хулиганство. Так что для сквернослова наказание предусмотрено, и совсем не мягкое: запросто может он схлопотать «пятнадцать суток», а то, глядишь, и полновесную «пятерку». Не суток — лет…

Не слишком ли мы снисходительны к брани? Не только «обыкновенные» граждане, но даже юристы воспринимают ее как привычную слабость. Наверное, поэтому так редко привлекают сквернословов к ответственности — уголовной, административной.

А ответственность общественная? Ведь в Положении о товарищеских судах прямо говорится, что в их компетенцию входит рассмотрение дел «о недостойном поведении в общественных местах и на работе», «о недостойном отношении к женщине», «об оскорблении» — и, наконец, прямо, черным по белому: «о сквернословии».

Но часто ли члены товарищеских судов — эти испытанные выразители общественного мнения — используют данное им право (и свою обязанность!), возвышая голос против тех, кто рядом с ними оскверняет самые святые слова, нравственно растлевая подростков и даже малых детей?

Выходит, есть у нас отличные законы, направленные на пресечение этого зла, но сплошь и рядом они остаются мертвой буквой — из-за нашей «стеснительности» ли только? Или потому, что к ругани мы притерпелись, притерлись, привыкли, да и не замечаем ее даже, если не поразит наш слух необычной уж виртуозностью или не обратится своим острием против нас же самих. Да и тогда — лишь поморщимся, отвернемся брезгливо, промолчим… Торжествующее хамство всегда сильнее стыдливо ранимой натуры…

Словом, наказывать за матерщину надо, но рассчитывать на то, что приговор (пусть даже много, много приговоров) в состоянии покончить со сквернословием, — все же не стоит. Многовековой исторический опыт наглядно свидетельствует, что ни одно антисоциальное явление нельзя ликвидировать с помощью лишь административных, карательных мер.

Так где же выход? Я думаю, — в создании той общественной атмосферы, при которой брань выглядела бы не привычной забавой, а патологией, атавизмом. Тогда она застрянет в горле, не вырвется наружу, а, вырвавшись по привычке, сама себя устыдится. Это не благие пожелания, а реальность, если те, например, кто возмущается и ахает, кого коробят бранные слова, выразят свое возмущение не в узком семейном кругу и не в письме в редакцию, а, как говорится, на месте преступления, взывая к совести тех, кто находится рядом. Я не верю в то, что совесть всегда смолчит, что в коллективе не найдется никого, кто поддержал бы человека, рискнувшего идти «против течения».