У крутого обрыва

Почему, однако, оскорбленный, чья честь унижена, чье достоинство попрано, должен сам защищать в суде свою личность, принимая на себя непосильное бремя чисто формальных забот, с которыми неизбежно связано возбуждение и ведение судебного дела? Разве в нашем обществе достоинство личности не является самой большой социальной ценностью?

Верно, испокон веков так принято, что дела подобного рода возбуждаются и ведутся самими жертвами обиды или клеветы. Так принято, поскольку издавна считалось, что это сфера сугубо личных отношений, что никто, кроме самого обиженного, не может решить, обижен он или нет. Допуская, что тут есть какой-то резон, осмелюсь все же спросить: не пора ли нам отказаться от этого правового стереотипа? С незапамятных времен посягательство на карман ближнего закон признавал куда более грозным криминалом, чем посягательство на его честь. Но в нашем обществе шкала ценностей совершенно иная, и только властью привычных анахронизмов можно объяснить коллизию, непостижимую для правосознания человека нового мира: по-прежнему мой кошелек, с точки зрения правовой, считается ценностью неизмеримо большей, чем мое достоинство, моя честь.

Между прочим, когда на страницах «Литературной газеты» обсуждалась проблема «Преступление и проступок», многие читатели прислали взволнованные письма, протестуя против предложений включить в будущий Кодекс проступков такие деяния, как оскорбление и клевета. Конечно, составители примерного проекта этого кодекса отнюдь не считали подобные деяния какой-то извинительной шалостью — пустячком, который следует карать помягче, поделикатнее. Как раз напротив: сознавая, сколь непримиримо надо бороться с клеветой, грубостью, цинизмом, они искали путь, на котором расплата за такие поступки — пусть и не слишком суровая, но все же расплата — следовала бы неизбежно и незамедлительно: ведь практика показала, что в судебном порядке она, увы, наступает куда как редко…

И все же самый факт появления этого мотива в читательской почте мне кажется весьма отрадным и знаменательным. Он говорит о благотворных сдвигах в правосознании: теперь уже не кошелек, а личность стала самой большой социальной ценностью, на страже которой обязан прежде всего стоять закон.

Я пока намеренно перевожу проблему в плоскость юридических реалий, а не нравственных категорий — не только потому, что юридические реалии и нравственные категории теснейшим образом связаны друг с другом, но и потому еще, что люди, пострадавшие от хама, ждут не проповеди, а действий.

Какие же действия мы им предложим, какие дадим рекомендации? Обратиться в суд? Посоветовать это сегодня я смог бы вовсе не каждому. И когда Надя спросила меня, что же ей делать, — признаюсь честно: я не знал, что ответить.

Но одно я знал совершенно точно. Для того чтобы хам перестал быть хамом, не надо краснеть от его сальностей, не надо в отчаянии плакать и опрометью бежать куда глаза глядят. Сложные душевные переживания он попросту не понимает. Сожаление и раскаяние ему чужды. Слезы и бегство он принимает как свою победу. Как торжество силы над слабостью. А уважает он только силу. Не уважает — боится…

Ведь оттого только и куражился «Жора-капитан», что, околдованные его «магической» силой, трусливо молчали пассажиры плота, предпочитая собственное спокойствие гражданской активности и самому естественному из человеческих порывов: прийти на помощь слабому, защитить того, кто страдает.

Я был убежден, что их молчание объяснялось именно трусостью, но встреча с Геной из Ростова спутала все карты. Он не обиделся, когда я намекнул, что считаю его трусом, — не обиделся и не возмутился. Снисходительно улыбнувшись, Гена спросил:

— Вы полагаете, я такой слабак, что один не мог справиться с этим Жорой? Один!.. А мы ведь были вдесятером. И если бы даже дядя Вася поддержал «капитана» — девять против двух…

— Тем более… — заметил я.

Он снова уставился на меня, пытаясь понять, шучу я или прикидываюсь простачком, не разбирающимся в элементарных вещах.

— Осадить «капитана» ничего не стоило, — упрямо повторил Гена. — Он был груб и нахален, это верно, но не надо делать из мухи слона. Если к любому пустяку относиться как к мировой катастрофе, можно испортить сердце. Или попасть в сумасшедший дом. — В его голосе мне послышалось торжество прагматизма над старомодной чувствительностью — ранимой и беззащитной. — Что, собственно, произошло? Слово на вороту не виснет… В одно ухо влетело, в другое вылетело, только и всего. Здоровье дороже. Разве не так? — Он явно искал сочувствия и злился оттого, что не находил. — Нет, вы мне скажите, разве кому-нибудь удалось прошибить лбом бетонную стену? И потом… Знаете, времена меняются… То, что еще вчера считалось дерзостью, сегодня воспринимается иначе. Согласитесь, что девица, чуть ли не падающая в обморок от какого-нибудь непечатного слова, сегодня выглядит смешной. Разве не так?

Он не знал, как расценить мое молчание, — как поддержку, протест или желание поразмыслить над неотразимой логикой его суждений.