У лодки семь рулей

— Ну и что? Зерно загорается от огня… А вот откуда огню взяться? С неба, что ли, или от случайной искры?..

— А ежели кто-нибудь эту случайную искру возьмет да и заронит…

— Это уж черт знает что, Луис…

— А разве помещик на этом много потеряет? — настаивал управляющий.

— Он-то? Да он с самого господа бога все сполна взыщет.

— А банк?

— Ни банк, ни земельный фонд никаких убытков не понесут.

— Ну, а эта, как ее, страховая компания — она-то и вовсе никогда не бывает в убытке? Ведь так?

— Конечно. Мало того, если даже зерно сгорит уже на гумне, и то они ничего не теряют. И даже если не на одном гумне, а на двух либо трех, Меньше заработают, только и всего.

— Ну, а как насчет дальнейшей аренды?

— Аренды?

— Ну да, ведь как-никак пожар, всем убыток…

— Слушай, растолкуй ты мне, ради бога: чего ты добиваешься. Я что-то никак тебя не пойму. Ты уж не взыщи — в голове у меня просто кавардак от всей этой истории. Садись-ка.

Его глаза улыбались управляющему. Тот присел рядом с хозяином и, обхватив колени руками, поигрывал пальцами, стараясь скрыть охватившую его дрожь.

— Надо свезти хлеб на гумно, весь, целиком, а потом… Вдруг случится пожар? Ведь может?

— Ну, может.

— А вы, хозяин, за это на меня в обиде не будете? И ежели я вам милрейс на пятьсот убытков понаделаю, что тогда?

— Гм…

— Ну раз так — вот ваша шляпа, садитесь на коня, да и домой. Пропустите по рюмочке сладенького с женой и малышом да не забудьте выпить за мое здоровье. Идет?

Глава шестая Жизнь — это приключение

Захвати побольше колосьев левой рукой, наклони их к себе, не сильно наклони, а потом замахнись пошире серпом и резко и ровно ударь со всего замаха — и вот уже ты перестаешь думать о том, что кисть руки у тебя как чужая и вся рука занемела и словно отрывается от плеча, ты видишь, как рядом с тобой (ты и не заметил как) вырос один сноп, за ним — другой, и вот уже все жнивье усеяно снопами, сжатыми твоими руками и руками твоих товарищей. Ты почти ослеп от ярко-желтого солнца — прямо в глаза запускает оно тебе свои когти и прижигает каленым железом обнаженную спину. И будто чья-то рука вырезает твой силуэт в замершем: безмолвии, где не слышно даже птиц, и пламенеющее небо нависло над урожаем хлеба и бедствий.

Не клони голову, Сидро, не спи на ходу и не жалуйся на жажду. Женщины, чье пение убаюкивает тебя и их самих, плывут вместе с тобой на том же шатком судне по морю из колосьев. Только не останавливайся, не останавливайся ни на секунду: стая коршунов вьется вокруг солнца, они зорко следят за тобой и твоими товарищами, и если хоть один из вас остановится, коршуны подумают, что все вы и солнце над вами — все умерло и настало время их царства, царства хищных птиц.

Не позволяй, не позволяй им садиться на эту землю… Взмахивай серпом, еще, еще…

К вечеру он так выбивался из сил, что от усталости не мог заснуть. Два дня Сидро провалялся в бараке: лихорадка трепала его, обдавая смертным холодом, и только неиссякаемая надежда на приключение, которое непременно должно изменить всю его жизнь, заставляла его снова открывать глаза.

По дороге на гумно ехали груженные пшеницей телеги. Там уже высились две огромные скирды, на каждой из них красовался зеленый шест с развевающимся на ветру красным полотнищем — на случай воробьиного нашествия.

Завтра все возвращаются домой. А сегодня не грех и отпраздновать окончание страды: скоро батраки соберутся попеть и потанцевать, все, сколько их здесь есть, кроме разве глорийцев — те празднуют отдельно ото всех, у себя в бараке. Сидро сыграет марш на своей новенькой, голубой с серебром гармонике; он его недавно сочинил и уже потихоньку, чтоб никто не слыхал, пробовал, хорошо ли звучит. Пусть на празднике все подивятся его искусству, а девушки не пожалеют для музыканта улыбок. А еще у них с Арренегой задумано кое-что получше… Они отправятся туда вдвоем: он и Жеронимо…

— А ты, парень, не заробеешь?

— Ну вот еще, с чегой-то мне робеть?

— Лошадей-то боишься красть…

— Так то красть… Это не по мне. А потом, я тебе говорил — отца моего лошадь зашибла до смерти… Может, потому…

— Ну ладно, не об том речь.

— А он тебе что сказал, когда ты за меня стал просить, ну, чтоб меня тоже на гумно поставили работать?

— Сказал, что возьмет тебя. Хозяин, мол, уже насчет этого распорядился.

— А ты ему говорил, что я тоже обо всем знаю?

— Нет. Я сказал: я один за все в ответе. Что случится — с меня одного спрос.

Сидро вдруг вспомнилась кинокартина из тех, что шли в кино в те времена, когда он торговал шоколадом и леденцами и его дразнили Китаезой. Он вспомнил Полу Негри, настоящую Полу Негри — героиню кинокартин, и ту, другую (где-то она сейчас?). Он снова видел, как несется табун лошадей, а за ними по пятам гонится шайка под предводительством Длинного Ножа — тощего, с большой бородой.

— Он дает двести милрейс. — Голос Арренеги заставил Сидро очнуться.

Не по душе ему этот разговор о деньгах. И зачем они только сюда замешались? Ему неловко сказать об этом Жеронимо, но то, что им посулили эти две сотни, сильно его озадачивает. Не иначе как что-то здесь нечисто.