У Лукоморья

И он упал и умирает
Кровавой смертию бойца.
Жена ребенка поднимает
Над бледной головой отца.

«Смотри, как умирают люди,
И мстить учись у женской груди».

Пораженные столь долгим цитированием, Яна с Иванкой просто онемели.

— Кто там, что сказал про женские груди, — откуда-то из-за спины появился вездесущий[40] Соловей.

Но даже он не смог сбить патриотического настроя, захватившего теперь Иванку.

— Кад jе сjутра jутро освануло,[41] — начала она,

Долетjеши два врана гаврана
Од Косова пола широкога,
И падоше на биjелу кулу.
Баш на кулу славнога Лазара.

— Jедан гракhе, други проговара, — продолжил я цитировать сербский эпос о Косовой битве,

«Да л' jе кула славног кнез-Лазара?
Ил' у кули нигдjе нико нема?
То из кулы нико не чуjаше.
Веh то чула царица Милица».

Я посмотрел на Иванку. В ее сегодняшнем воплощении она тоже звалась Милицей.[42] Сквозь деланное спокойствие, проступило то внутреннее содрогание, которое испытывает человек, когда слышит близкую сердцу историю о своем тезке, помимо воли транслируя ее на себя. Я продолжил:

Па излази пред биjелу кулу.
Она пита два врана гаврана:
«О Бога вам два врана гаврана,
Откуда сте jутрое прилетjели?
Видjесте ли двиjе силни воjска?
Jесу ли се воjске удариле?
Чjа ли jе воjска задобила?»

Иванка перехватила у меня эстафету:

Ал' говоре два врана гаврана:
«О Бога нам царице Милице,
Ми смо jутрое од Косова равна.
Видjели смо двиjе силни воjске.
Воjске су се jуче удариле,
Оба су цара погибнула;
Од турака нешто и остало,
А од срба што jе и остало
Све ранено и искравлено».[43]

На сей раз цитирование побило все рекорды. И если учесть, что сербский язык из присутствовавших знали только я и Иванка (причем я — с грехом пополам), то можно представить состояние остальных составляющих нашей маленькой компании, которая, кстати, за это время успела пополнится еще одним человеком — Добрыней.

— Я и не знал, что ты так хорошо знаешь сербский язык, — обратился он ко мне, когда Иванка закончила, и воцарившаяся тишина звеняще застучалась в наши уши.

— О, ты еще много обо мне не знаешь.
В моей душе шесть сотен лет пожар.

Забыть бы все, и ладно, — произнес я нараспев.

— Да, у Б. Г. было семь сотен, — откомментировал Добрыня мой ответ. Интересно, что он-то имел в виду?

Тут в тупике оказался я. Как вы уже успели заметить, в Лукоморье Добрыня слыл[44] едва ли не первым тормозом. Причем тормозом гораздо большим, чем он был когда-то в историческую бытность. Все это наводило на мысль, что в последнем (то есть, настоящем) воплощении он должен был жить где-то далеко от России. Тогда не совсем свободное владение современным русским языком хотя бы частично объясняло бы его тормознутость. Однако, знакомство с творчеством Бориса Гребенщекова кардинально меняло дело…

— Как видишь, и ты меня тоже плохо знаешь, — отметил он, уловив мое замешательство.

— Много будешь знать — не успеешь состариться, — я как всегда, перевел разговор в шутку, хотя про себя и задумался.

Дальше в разговор включился Соловей, и он потек по обычному, я бы сказал, пустопорожнему, руслу. Однако уже информация, полученная невзначай от Добрыни, делала его отнюдь не бесполезным.

* * *

Когда, я провожал Яну домой, наши разговоры почему-то все время возвращались к Вольдемару и Иванке. Конечно, не вместе, а по отдельности. Было похоже, что она меня ревнует. Вот только, я не мог понять с чего. Если бы вопрос касался Фреи, то все было бы понятно… Но я не стал утруждать свою голову этим вопросом. Тем более, что земные проблемы захватилди меня с головой.

* * *

А первым в списке неотложных земных дел стоял[45] поход в горы. О, об этом походе в горы следует рассказать особенно.

Как я уже говорил, идею о походе подбросил Вася. Они со Зверем у нас были заправскими альпинистами. То есть иногда ходили в горы и даже участвовали в соревнованиях. На этот раз, так как рано вставать никому из нас не хотелось, а Зверь всегда выезжал к семичасовой вахте. Так что провожатым оказался Вася. Тогда мы еще не знали, чем это могло нам грозить. Но об этом позже.