У меня к вам несколько вопросов

— Вы когда-нибудь теряли что-нибудь — книгу или колье, — после чего… у вас такое чувство, словно вы оставили там руку или ухо? Вы лишились части себя, и… я оставила часть себя в Денвере в две тысячи третьем году. Я оставила части себя по всей этой стране. То, что я там оставила, — и тут она сложила руку в кулак перед своим животом, и я поняла это как пустоту, сосущую пустоту в самой ее сердцевине, — я нигде не могу найти.

Довольно убедительно. Ее травма была настоящей. (Неудивительно, что столько комментаторов в «Твиттере» писали почти слово в слово: «Я вижу вас, Жасмин, и я вижу вашу травму».)

Я почувствовала себя такой древней, представительницей далекого поколения, не понимающей моральных основ двадцать первого века. Если бы Жасмин была моей подругой в то время, я бы посоветовала ей порвать с Джеромом. Я бы указала ей на его недостатки. Сказала бы ей, что она достойна лучшего.

Но боже правый.

Я пыталась понять, был ли мой гнев — я испытывала не что иное, как гнев, не столько на Джерома, сколько на Жасмин, — личного характера (во мне пробудился верный питбуль), поскольку эта женщина нападала на отца моих детей, или я бы почувствовала то же самое в отношении любой женщины, заявляющей о надругательстве, когда, господи боже, она была совершеннолетней, у нее была свобода воли, ей не угрожали, ее не принуждали. Это не сильно помогало тем из нас, кто прошел через что-то похуже. Забудьте того парня, который занимался со мной сексом в колледже, когда я была без сознания; да я могла бы предъявить обвинение Дориану-козлу-Каллеру посерьезней, чем эта Жасмин — Джерому. Я могла бы отыскать жену Дориана Каллера и потребовать, чтобы она отреклась от него.

Я проверила «Твиттер» и не увидела там почти ничего нового, но затем открыла аккаунт «Старлеток в клетке», и там кто-то запостил видео Жасмин примерно под двадцатью последними твитами. Я поняла, что скоро уже не смогу игнорировать это. И написала Лэнсу, что объясню все потом.

В животе у меня был бардак. Пора было идти в класс, пора общаться с ребятами, словно я имела хоть малейшее представление о том, как устроен мир.

23

Поскольку я рассказываю о том, что происходило в течение тех двух недель в Грэнби, почти в хронологическом порядке, сейчас я расскажу вам кое-что, о чем узнала гораздо позже. В то утро — насколько я могу судить, примерно в то время, когда я бросала свою тарелку в контейнер в кофейне, — Омар Эванс, находящийся в пятидесяти милях [34] отсюда, в тюрьме штата Нью-Гемпшир, получил удар в бок от сокамерника четырехдюймовым осколком стекла. Скорее всего, его с кем-то спутали: Омар не был знаком с нападавшим.

Осколок вошел ему под ребра справа, и, когда я поднималась на холм, возвращаясь в кампус, переживая о себе и Джероме и ругаясь на холод, Омара увезла тюремная скорая помощь — то есть двоих заключенных отрядили с каталкой — в изолятор.

Примерно в то время, когда я открыла двери Куинси, почувствовав жар от обогревателя, Омара осматривали и прощупывали рану инструментами. Ему не сделали ни МРТ, чтобы выяснить, нет ли разрывов органов, ни рентгена, чтобы выяснить, не осталось ли в теле осколков стекла. Ему промыли порез, наложили швы, сделали прививку от столбняка и вкололи местный антибиотик, но марли не хватило. Ему сказали, что будут давать по 600 миллиграммов ибупрофена каждые восемь часов.

Позже тем утром, когда мы сидели в классе и обсуждали его, словно героя фильма, он попытался сесть на койке в изоляторе и потерял сознание от боли.

[34] 50 миль ≈ 80 км.

24

В тот день на уроке лилововолосые Лола сказали:

— Мой дядя говорит, он вас знает.

— Да?

— Он одного с вами года. Его зовут Майк Стайлз.

— Твой дядя — Майк Стайлз?

Я подумала, может, Лола заглянули в ежегодник за 1995 год, нашли там самого классного парня и теперь прикалывались надо мной.

— Он младший брат моей мамы.

Похоже, небинарная персона не шутили, и я сказала:

— Да ладно.

— Он говорит, вы были клевой, но стремной.

— Стремной! То есть… я носила много черного, наверно.

— Короче, он передает привет.

Я подумала, что у меня горит лицо. Мне стало жарко.

— Чем он теперь занимается? — спросила я, хотя уже знала из интернета — с того самого раза, когда решила разыскать вас и нагуглила вашу Школу Провиденса, после чего переключилась на друзей-подруг Талии — что он преподаватель Университета Коннектикута, специализируется на международных отношениях США и до сих пор не потрудился отрастить респектабельный животик.

В Грэнби Майк не проявлял тяги к учебе; либо он скрывал это, либо что-то в нем раскрылось в колледже. Пока он не включился в «Камелот», мы все считали, что в голове у него вата.

На старшем курсе он пришел после Дня благодарения с гипсом на всю ногу, раздробив бедро в мотоциклетной аварии, и решил записаться на зиму в мюзикл, вместо того чтобы терпеть унижения на физре. Оказалось, он умеет петь и играть; он обошел опытных ребят на роль короля Артура. И он был таким скромным и милым, не корчил рожи со сцены, как большинство качков, чтобы все видели, что они валяют дурака.