У меня не было головы, а мои глаза парили в воздухе

Я не тороплюсь.

Я могу подождать.

Прохладный и ласковый ветерок чужой планеты овевает Чарли Тирни, пока тот сидит и поглощает солнечный свет. Он вспоминает, вспоминает, прокручивает это в уме снова и снова. И ум его с каждой секундой становится все острее. Он цепляется за последний рудимент своей человечности — величайший дар, доставшийся ему от предков-обезьян: жажда убийства, пыток и нескончаемой мести. Он сидит и тешится своей ненавистью. Она поможет ему выстоять.

Будет держать его под контролем лучше любых цепей и оков.

Существа-омары в своих норах понимали это с того самого момента, как переделали его. Необходимо — да, необходимо, — чтобы Чарли Тирни продержался тысячу лет. Эволюционировал в течение этих тысячи лет, что позволило бы им оценить жизнеспособность того, что они создали для своих личных нужд. Но без чего-то, что отвлекало бы его, — лишь с беспомощностью и отчаянием от осознания того факта, что ему никогда больше не быть человеком, — Чарли Тирни мог уничтожить себя. А этого они допустить не могли. Эксперимент должен был идти своим чередом.

Они оставили ему отвлекающий фактор — пустышку, которую он мог бы для собственного успокоения прижимать к себе в то время, как эксперимент продвигался бы дальше. Тысячелетняя игрушка для настороженной подопытной зверушки.

Чарли Тирни обнимает ненависть, с патологическим вниманием исследует понятие мести. Он может подождать. У него имелась в запасе тысяча лет на то, чтобы подготовиться, а затем отомстить проклятым омарам.

Чего Чарли Тирни не знает, так это того, что, еще прежде чем он к ним прибыл, существа-омары уже знали все возможное об ожидании. Они дождались Чарли Тирни и теперь вполне могли подождать результаты эксперимента. И никакая тысячелетняя игрушка им не требовалась.