У Миткова поля на Ведроши

Засвиристела пищуха, сгоняя с уставших звёзд дремоту, и словно эхом ей крик за спиной:

— Марусь! Маруся!

К речке выбежала Татьяна. Огляделась, увидела сестру, выдохнула:

— Вот ты где… Мамка велела сказать, чтоб к прогону шла, щас прощаться начнут. Ой, да ты не одна, — и прыснула в кулак. — Тоды вместе идите. Да поторапливайтесь.

И побежала обратно.

Маруся встала, расправила юбку на бёдрах.

— Пойдём?

Кольша замялся.

— Я… У нас седни тоже уходят… Так я до своих побегу. Попрощаться.

— Беги. Конечно.

— А я и завтре приду. Выдешь?

— Завтра и посмотрим. Чего ж загадывать?

Кольша взял Марусю за руку, потянулся к щеке поцеловать, но смутился и отступил. Маруся разочарованно поджала губы: ни песни петь, ни целоваться. Нет, не жених — и пошла.

Чем ближе подходила Маруся к деревне, тем явственнее слышался звук гармони. Но теперь гармонь не пела, а плакала, будто сопереживала людскому нелепому бытию, и, казалось, не гармонист, а сама она жмёт на кнопки, изливаясь из мехов слезами расставания. И с каждым шагом в плач настойчиво вплеталось шумное разноголосье.

— Гриша! Седунов! Ты уж пригляди за моим, сделай милость. Бог даст, вместе будете, а уж я отмолюсь. За всех отмолюсь. И за тебя, и за сынов твоих, и за Ванечку.

— Да что ты, тётка Настя?

— А как же? Ведь один он у меня хозяин-то мой. А ты ему крестник, ты и приглядишь.

Голоса разнились: мужские нарочито бодрые, женские — откровенно тревожные. Только дети малые, радуясь чему-то своему детскому, с визгом носились меж взрослых, то ли не понимая, то ли не желая понимать родительских страхов.

— Тихо вы, паршивцы…

Маруся остановилась у запольной изгороди. Рядом, возле подвод, топтался председатель и стучал нервно пальцем по запястью, повторяя:

— Пора, пора уже.

Наконец не выдержал, сложил ладони рупором, прокричал:

— Всё, мужики, на подводы! Пора!

И гармонь сразу замолчала, а к тревоге в женских голосах примешалась суетливая озабоченность.

— Павлуша, смотри: тут тебе носки вязанные и вареги.

— Брось. Брось, не надо. Казённое дадут. Брось!

— Капуски квашеной, бруснички. В дорогу. Там уж так не покормят.

Мужья целовали жён — торопливо, вскользь, и рвались из объятий к подводам, будто спешили расстаться. В суматохе наступили на вертевшегося под ногами пса. Тот заверещал от обиды и боли, побежал прочь. Гармонь заиграла вновь, но уже бодрое, маршевое.

— Только бы вернулись, — всхлипнул кто-то.

Маруся обернулась. Натаха Колосова, не скрываясь, плакала, прикрывая ладонью пухлые губы.

— Ты-то чего ревёшь? Твой батя дома остаётся.

— Так ведь война.

Председатель обежал глазами притихших мужиков, проверяя все ли на месте, сел на первую подводу и щёлкнул вожжами:

— Но пошла!

Над головами отходной молитвой прокатился стон, колыхнулась трава вдоль обочин. Пахнуло пылью, жарким ветром. Гармонь вскликнула и замолчала, теперь надолго. Маруся сняла плат, хотела махнуть вдогонку, сбросить с пути злую долю, но лишь вздохнула судорожно и сжала губы крепко, чтоб не разреветься в голос.

Подводы покатились мимо овощехранилища, мимо фермы, перевалили через водосточную канавину и свернули в лесок — всё, теперь только ждать. Маруся сложила руки на груди, замерла.

Сзади подошёл Васька Большаков, дыхнул самогоном:

— Тебя, говорят, с топанским шварёнком видали?

Маруся повела плечом, отстраняясь, и проговорила хрипло:

— Может и видали.

— Ну так я ему ноги-то выдеру!

— Может и выдерешь.

Васька засопел, не зная, что ответить. По скулам поползли красные пятна, глаза помутнели как у бодливого бычка, того и гляди побежит в Топан правды искать, и Маруся сказала быстро:

— Отступись, он тоже уходит, может, и выдирать не придётся.

Сказала и подумала: а и в самом деле, как там сложится? Война же. Всяко кого-то убьют или покалечат. Если кого из сельчан, не дай Бог, тьфу-тьфу… ведь жалко. Тётка Настя вон как о своём печётся. Или Кольшу, недотёпу этого. Шварёнок… Неужто и впрямь по-настоящему?

Подскочила Татьяна, повисла на шее.

— Марусь, — зашептала жарко, — а Санька сказал, что мне тоже ёлку прибьёт, — и, помолчав, добавила. — Когда забирать станут… Я тут вот что подумала: провожать-то как его будем? Гармонистов больше не осталось.

Какие гармонисты? Маруся опешила: одних проводить не успели, она уж других в путь снаряжает.

— Тебе что, песен захотелось? Так на ложках себе подыграй.

— Я ж взаправду…

— Так и я не вру. Знаешь, иди-ка ты лучше воды в баню натаскай. Глядишь, дурь всякая в голову боле не полезет.

Татьяна надула щёки, убежала. Обиделась. Но обида тут не к месту, время песен да гуляний прошло, ныне о другом думать надо.

— …всех мужиков позабирают, — услышала Маруся, и следом, будто украдкой, тихий голос старой Ёнихи:

— На Светлояр, бабы, идите. Кто вкруг Светлояра трижды на коленях оползёт, у тех мужики непременно вернутся. Правду говорю. Не оставит Господь их милостью своею, убережёт и от пули, и от лиха человеческого, и от недуга тяжёлого.

— Врёшь, — мотнул головой Большаков. — Ты этот… как его… опий. Опий ты. Шла прочь…

Но его остудили.

— Сам бы ты шёл, Василий. Надулся самогону. Слова путного вымолвить не можешь.

— Так на ём бронь, ему война побоку.