У него ко мне был Нью-Йорк

Увидев эту странную сцену в гостях, через несколько лет после своего собственного расставания, она поняла, что если бы позволила когда-то абьюзу продлиться, то превратилась бы постепенно в Эвелину. У которой съехала крыша от личной жизни, и все об этом знают.

Психотерапевтка говорила позже, что тот эпизод с репликой «да мы в разводе давно» в день смерти Дэвида Боуи был далеко не самым страшным в её истории. Но то, что она его отлично запомнила, выделяло его на фоне других. В тот момент у неё проснулось сочувствие к себе. Наконец-то. Вес накопленного опыта потянул вниз. Она начала тонуть.

Но благодаря психотерапии она не утонула в очередном депрессивном эпизоде, а смогла понять, что именно с ней происходило, не пугаться той панической атаки слишком сильно. Не ругать себя. Плакать и жалеть себя. И она плакала и жалела, вспоминала себя тринадцатилетнюю, которая мечтала совсем о другом, которая хотела делить с кем-то наушники и слушать «Radiohead».

Она не боялась быть уязвимой, обиженной, разочарованной. Горевать было грустно. И важно.

А спустя месяц она забыла кольцо в уборной на работе, а потом полетела к подруге в Нью-Йорк и встретила там школьного друга.

Открытость, умение не отрицать свои эмоции, принимать себя вместе с тем отчаянием, с той обидой, с той панической атакой — всё это позволило разглядеть в результате самое главное.

И морок начал проходить. Семь лет качелей, пять лет психотерапии. Она не смеётся над женщинами, похожими на Круэллу Девиль, особенно если при них мужья в нарочито приподнятом настроении. Она не задаёт другим женщинам вопросы в духе «почему она от него не ушла сразу?». Женщины — сёстры в этом бессилии, в этой силе.

Понять механику, по которой работает абьюз, — это годы. Годы срывов, жутких обломов, ненависти к себе, ужаса от себя, боли.

В тот период — как раз под занавес, когда умер Боуи, — она была в ужасе от себя. Именно от себя, не от кого-то ещё.

На крючках «медовых месяцев» в таких отношениях можно провисеть всю жизнь. Так и не осознав, что твои силы украли. Так и не найдя в себе ресурса как следует рассердиться.

Бояться возраста

Не слушай тех, кто говорит, что страшно взрослеть. Тебя обманывают.

Не слушай мужчин, которые пугают тебя уходами к юным любовницам.

Выключай рекламу, где тебя заставляют испытывать стыд за своё тело. Не слушай знакомых тётушек, которые шепчут тебе на ухо про тикающие часики. Ты сама распределяешь время своей жизни и ход судьбы.

Шли к чёрту подруг, которые, оглядывая твои носогубные складки, констатируют: возраст.

Не удаляй фотошопом морщины у уголков глаз. Они важные. Они про то, как ты смеёшься. Как ты жмуришься, занимаясь сексом. Как именно ты получаешь оргазм.

Да, возраст.

Твой багаж. Твои симпатичные чемоданы.

Взрослеть шикарно. Становишься мощной, волевой, решительной.

Могла ли ты мечтать о таком самоощущении в восемнадцать лет, например? Сегодня я нашла свою фотографию на стыке первого и второго курсов, мне там как раз столько. Колючая, резкая, не умеющая выразить ничего.

Я тогда каждые выходные выбирала флуоресцентные цвета и устремлялась на рейв, где, улетая в космос, отрывалась от реальности. Я делала это потому, что не умела справляться с жизненными вызовами. Мне надо было от них бежать, и судьба охотно подбрасывала возможность.

Могла ли я мечтать о таком самоощущении в двадцать два года, когда я закончила университет? И ушла наконец-то из родительского дома?

Нет, не могла, потому что я не понимала, кто я и чего я хочу в этой жизни. Помню, мне даже в компаниях трудно было расслабиться.

Появилось ли это ощущение в двадцать четыре года, когда стала мамой? Нет.

Но что-то очень важное начало формироваться именно тогда. Ощущение возраста как богатства. Переход в ответственность, которая может придать силы.

Верь своему возрасту, он ведёт тебя вперёд, каждую минуту ты перестаёшь быть прежней.

Вечеринка на заднем дворе

Полдень на заднем дворе около трёхэтажного особняка, старого браунстоуна, в недрах ещё вчера бандитского района Бэд-Стай — ох уж этот их стрит-арт и колонки с хип-хопом.

У нас — субботняя тусовка в глубине афроамериканского, пуэрториканского, костариканского и ямайского Бруклина, где из каждого двора несёт острым чили, чуррос, такос. Где запах марихуаны ласково стелется по воздуху, раскалённому до тридцати пяти по Цельсию. Где босые дети плещутся в струях поливалки. Сюда не ступала нога туриста.

Это пикник на бэкъярде у друзей, и мы жарим сосиски и кукурузу на решётке, пьём мексиканский похмельный коктейль с оливками и томатным соком, а в других двориках — соседи, принадлежащие к каким угодно культурам. Мы и сами такие. Русское комьюнити.

А потом мы прислушаемся. Откуда-то справа, через три-четыре забора, через кусты, верёвки с бельём, через скрипящие детские качели, донесётся музыка.

И мы смолкнем. Бережный звук акустической гитары в чьих-то правильных руках и тихий мужской вокал, будто бы шепчущий песню на бразильском. Едва слышная перкуссия.

Босса-нова!