У него ко мне был Нью-Йорк

Ты уловишь запах моих Chloé на Самотёчной, обнаружишь фрагмент шёлка в помойке на «Пролетарской», почувствуешь жар дыхания на Киевском вокзале, подумаешь, что это я только что пронеслась мимо тебя, сидя на пассажирском на скутере, обняв того, кто спереди.

А потом поднимаешь глаза на реальность, а в ней — дивный Нью-Йорк, и сладко цветёт липа, и совсем другой солнечный луч бьёт в лицо, и я вся будто бы новая, yes, I’m Russian, originally from Moscow city, Russia, we say moskvitchka. Moskvitchka. Moscow girl. Made in Moscow.

Голос искусственного разума

Привет. Мы снова в прошлом.

Считай, что я — голос искусственного разума, который внезапно заговорил с тобой из фронтальных колонок автомобиля. Сири, Алекса, Алиса? Имя дашь позже, ты не включала меня, я нагло заговорила с тобой сама, но ты погоди, не вырубай меня, я тебе пригожусь, дай одну минутку, послушай.

Я знаю, почему ты припарковала сейчас автомобиль на обочине грязного Ленинградского шоссе и мимо тебя беспощадно равнодушно проносится разогнавшееся железо чужих машин. Как ранит тебя холод этой чёрной зимы. Ты снова осталась одна, хотя сделала всё для того, чтобы на этот раз конструкция отношений была крепкой. Когда ты снова упала на дно ледяного колодца и не можешь выбраться.

Ты хочешь написать. Или позвонить, хотя он опять оставил тебя, и именно ты-то как раз должна не звонить. Ты — единственный человек на земле, который не должен звонить туда.

Но это ты припарковала автомобиль на обочине, чтобы вбить в пустую строку внизу экрана очередной проклятый примиряющий текст.

Сделай глубокий вдох сейчас. Не пиши ничего ещё одну минутку. Дослушай меня.

Да, ты снова поверила, что всё на этот раз наладится. Он говорит, что любит. Что весь пережитый вами опыт — это и есть любовь, но она такая, сложная. Что у него нет никого дороже тебя. Что для него нет ничего важнее вас, семьи.

Но вы с дочкой опять брошены.

Что с того? Не ругай себя. Так верят дети — в чудеса. Нет ничего естественнее веры в то, что перед твоей неподдельной нежностью расступится даже самое мрачное море. Море ртутных шариков плохих отношений.

Мы, женщины, пережившие их, — рыцари в доспехах из собственных надежд. Мы все — сёстры в бессилии, мы все — сёстры в своей силе.

Вера в то, что всё непременно наладится.

Тысячу раз разбиться вдребезги, а потом склеиться. При скверной погоде у тебя всегда, как сегодня, будут болеть эти трещины.

Не пиши ему сейчас. Дыши глубоко. Выдох и вдох.

Не приводи этот механизм в действие снова. Не мирись. Остановись. Ощути пустоту этого мгновения как тишину. Как робкую мелодию покоя, дай своей душе отдых. Аккуратно нажми на газ и езжай себе дальше, ты не напишешь ему сегодня, не напишешь завтра, не напишешь через неделю, а весной отпустишь последним зимним вихрем.

Но ты же всё равно тогда написала, да?

Облако смеха

В утро, когда я, московская, разводилась, я проснулась и сразу набрала полную грудь воздуха. У меня на тот день была только одна задача — контролировать свой ум. Не пускать мысли на запретные территории, где «не подходи — убьёт», где «осторожно, злая собака», где электрический стул, на который ты ненароком можешь присесть и уже не встать.

Кофе, круассан, что там? Я ничего не помню…

Помню, что стряхнула снег с лобового стекла и поехала по ледяной, тёмной и не проснувшейся ещё зимней Москве в Тверской загс.

В приёмной около окна, куда отдают заявления, сидело человек двадцать, и все молчали. Пожилой мужчина с аккуратно раскрытым портфелем государственного чиновника на коленях. Молодая симпатичная художница или певица, повязавшая платок на голове на африканский манер. Сухонькая и очень грустная дама, седина которой была закрашена ярко-рыжим, она была похожа на смотрительницу в Третьяковской галерее. Какая-то крупная холёная блондинка в мехах и огромных бриллиантовых кольцах.

Мы все ждали, когда из окна уберут табличку «перерыв», предновогодняя Москва за окном нетерпеливо гудела. Так прошло, наверное, полчаса. В оцепенении и молчании. Я слышала, как тикают часы, обвитые серебряной мишурой. Видела, как пришёл тот, с кем я разводилась, как он сел в сторонке на стул, словно ещё один незнакомец.

А потом табличку убрали, это ощущалось как облегчение, и молодая бойкая симпатичная сотрудница заведения в сером свитере-«лапше» спросила: «Кто подаёт заявление о регистрации брака?» Никто не ответил ей словом «да», только тиканье часов продолжало надёжно нарушать тишину. «Ок, а кто подаёт заявление о разводе?»

И потом произошёл дурацкий кинематографический казус.

Все двадцать унылых людей, с которыми я разделила те мрачные минуты. И мужчина с портфелем, и несчастная смотрительница галереи, и девушка, причудливо завязавшая платок…

Все они подняли руки. Как первоклассники на первом уроке. Все до одного! И эта молодая сотрудница загс оглядела нас внимательно и, прикрыв поначалу рот рукой, начала хихикать. А потом она уже и не скрывала ничего и смеялась и смеялась. В голос. Это было чудовищно неэтично с её стороны. Но остановить её уже было невозможно.