У него ко мне был Нью-Йорк

Людей учат соответствовать гендерным стереотипам. В семье, в саду, в школе, в вузе, на работе. Женщин приучают объективировать самих себя. На тренингах им рассказывают, как мужчин дурить, как ими манипулировать, как скрывать от них свою сущность, притворяясь бархатной розой в эротичном нижнем белье. Лгать, притворяться той, кто соответствует стандарту.

Но женщины и мужчины устроены очень похоже. Даже наши главные отличия — половые органы — могли бы вообще представлять собой одно и то же, но они немного по-разному развились в утробе матери.

Соски мужчин придуманы для того, чтобы вскармливать ребёнка, так же как женские, но эволюция распорядилась иначе, и они не пригодились. Пенис и клитор состоят из одного и того же пещеристого тела. Мы возбуждаемся и ищем удовлетворения.

Мы все, люди, устроены приблизительно одинаково. Мы одинаково тоскуем по родителям, любим до умопомрачения детей, не выносим унижения, ревнуем, сгораем от стыда, ненавидим, смущаемся, нервничаем перед выступлениями, верим в лучшее, теряем голову от гормонов, впадаем в депрессии.

У всех у нас щемит сердце от той картинки, где советские пятиэтажки в зимних сумерках, и окна уже зажглись в квартирах, и узкая протоптанная тропинка домой, и тебе снова восемь, и ты тащишь мешок со сменкой по снегу. Или санки после прогулки.

Мне часто кажется, что разница внутри одного пола бывает гораздо сильнее, чем между разными полами. Женщины между собой иногда отличаются сильнее, чем женщины и мужчины.

И есть мужчины, у которых не передавлена эмпатия, потому что в детстве им разрешали быть на связи с собой и распознавать свои эмоции: радость, гнев, ревность, обиду, тоску, веселье и привязанность.

Эмоциональный интеллект — не менее важная штука, чем IQ.

Профессор счастья

Если бы я была сценаристом, то, несомненно, выбрала бы не Америку, чтобы избежать клише. Но судьба приравняла моё личное, сложное и многоступенчатое счастье к американской мечте. А в этой стране и без меня царит фиксация на идее совершенства, успеха и позитива. Кажется, возьмёшь билет до Нью-Йорка или Лос-Анджелеса, и модуляция в мажор произойдёт сама. Но так ли ценна цельность, когда все вокруг исповедуют её, как религию?

В таких раздумьях я наконец-то нашла контакт профессора Лернера. Формально мне надо было записать его интервью по теме «Антидепрессанты в Америке», а неформально — узнать у него механику работы счастья. Понять, как так вышло, что оно вдруг развернулось ко мне передом, а к лесу задом.

Профессор Лернер преподавал в Нью-Йоркском университете предмет «Happiness». Разве это наука, которую можно постичь? Так нас заставляют мыслить разве что шарлатаны, продающие свои «краткие курсы счастливой жизни» в инстаграме. Но тут была дисциплина одного из лучших университетов мира, и я решила поверить.

В середине июня я отправилась на встречу с профессором в Центральный парк. В его людную часть. Где туристы берут в аренду велосипеды с корзинами, позируют, выгибая спину, на мосту, покупают жареный арахис в сахаре и катаются по асфальтированным дорогам на каретах. Где всё цветёт и стрекочут цикады.

И хотя я никогда прежде не видела профессора, я узнала его по улыбке и пронзительному ясному взгляду. Лет шестьдесят, двухметровый, розовая рубашка, капельку неуклюжий. Мы помахали друг другу издалека.

Он держал папку, из которой в миг, когда он протянул мне руку, высыпались бумаги. На листах — сотни признаний. Так могла бы выглядеть папка Бога, принимающего людские молитвы, но это были документы профессора счастья. Ему писали студенты и педагоги университета: кто с какой проблемой пришёл на курс.

Его курс представлял собой не теорию, а умственные лечебные процедуры, помогающие сбалансировать бешеное напряжение, в которое погружается американский человек начиная приблизительно со старшей школы. Это был курс антистресса для успешных. Для тех, кто завоёвывает мир, где нельзя расклеиться, иначе тебя быстро заменят кем-то более прытким и менее токсичным.

Доктор Лернер рассказывал, что негативные состояния психики уже более-менее изучили. А радостные состояния — покой, гармонию, удовлетворение, наслаждение — исследовали пока плохо. Собственно, знания о том, как ведёт себя психика, когда ей хорошо, и превратились в его предмет «Счастье».

После интервью с голубоглазым профессором, который напомнил мне папу, тоже профессора, оставшегося в Москве, я шла по Центральному парку. Для меня, выросшей в России и привыкшей к мысли, что все счастливые семьи похожи друг на друга и одна только проблематичность — корень индивидуальности, мир немножко подвинулся в ту пятницу.

Быть может, мне передался драйв профессора, искры его этих странных голубых глаз. Он как будто прикасался к тем же тайным смыслам, что люблю и коллекционирую я, под намеренным знаком «плюс». Счастье и было в этой теореме настоящей загадкой и корнем бытия. Это его предлагалось изучать и разбирать на психотерапиях. Потому что к нему сложно подступиться, его страшно себе разрешить, с ним неясно, на какой жизненный опыт опираться, конструируя радость.