У него ко мне был Нью-Йорк

И да, с момента переезда в Нью-Йорк я сама себя представляла немного чокнутым профессором, изучающим мажор не менее дотошно, чем всю жизнь до того — минор.

Я не могла не спросить у мистера Лернера, как именно он помогает вернуть людям простую детскую радость жизни вместо тревог.

«Дневник благодарности — каждый вечер фиксировать, за что признательна этому дню. Регулярный, глубокий сон. Медитации, йога и прочие занятия, замедляющие сознание. Чтение бумажных книг, рисование, вязание, игра на гитаре и фортепиано, цифровой детокс. Общение с друзьями. Но главное, — улыбнулся он напоследок, — позволять душе пускаться в пляс».

Тем вечером мы с моим любимым Д. отправились на концерт под открытым небом в Проспект-парк — это такая бруклинская вариация Центрального. Был душный летний вечер, со светлячками в воздухе, туристов в этой части Нью-Йорка уже почти не было, и сотни горожан разложили одеяла на траве. Мы все слушали малийский дуэт «Амаду и Мариам», сказочный афропоп, многие двигались в такт, было так хорошо, так по-домашнему.

А когда шоу закончилось, софиты погасли и возбуждённые, разгорячённые люди стали расходиться, стихийное продолжение вечеринки случилось прямо у выхода из парка, под фонарём. Ньюйоркерам тем пятничным вечером было классно, они не хотели отпускать своё счастье. Играл всего лишь один раздевшийся по пояс саксофонист, но люди танцевали под его простые мелодии так, как будто это был разгар многочасового рейва.

Каково же было моё удивление, когда среди офигенных раскованных тусовщиков я увидела доктора Лернера в глупой майке со смайликом. Седого, вспотевшего, всклокоченного, двухметрового и определённо позволившего душе пуститься в пляс. Он колдовал наедине с собой, как чудаки на рассвете в клубах. Потешный, самозабвенный. Голубые глаза то закрывались от удовольствия, то искрились себе в темноте. Я постеснялась с ним заговорить, но танец профессора счастья так и стоит перед глазами.

Ключ к себе

Я сколько ни пишу, словосочетание «быть счастливой» всё равно раздражает. Клише. А как ещё сказать? Удовлетворение, гармония, цельность. Для меня секрет — в слове «спокойствие».

Под «покоем» я подразумеваю относительную цельность нервной системы. Сохранность. Способность обеспечивать самой себе безопасность.

Я сейчас оглядываюсь на прошлое и недоумеваю. Как я могла жить в непрекращающемся стрессе и при этом быть хорошей мамой, работать, делать карьеру, искать отношения, верить в лучшее и дышать? На какой энергии я продержалась?

Когда я так резко меняла жизнь и переезжала внезапно на другой край земли, моя психотерапевтка говорила, что счастье — это умение, которому мне надо будет учиться с нуля. Не бывает так, что живёшь много лет в хаосе дисфункциональных отношений, а потом — как Золушка на бал, неузнаваемая и роскошная. Это не так работает.

Счастье — это навык, которым я ранее не владела, мне его ещё осваивать и осваивать. Опытный в нелюбви — неофит в любви. Я учусь…

Не загонять себя. Не истязать себя. Не ставить себя постоянно под сомнение. Защищать границы. Мысленно давать сдачи. Отрывать глаза от компьютера, когда вскипает от работы мозг.

Ещё три недели, и по всему Нью-Йорку распустятся магнолии, огромные, чрезмерные, душистые.

Я раньше больше прочих цветов ценила пионы с их неуместной летней роскошью, с их напоминанием о даче, о детстве, о бабушке, подстригающей листья на раскладном стульчике, о моей Покровке.

А теперь вот — магнолии, бабушка от них бы сошла с ума.

Гляди, ба. Много лет прошло с тех пор, как мы с тобой виделись последний раз. Ты, наверное, удивилась бы мне сейчас. Удивилась бы и моей дочери, моей С., которая взрослеет в своей этой нью-йоркской школе.

Птичий язык

Если бы он был способен воспринимать её речь, если бы хоть одно её слово точно переводилось на его хищный птичий язык, то между ними выросли бы миры.

Один мир, возможно, назывался бы дружба. Она бы могла позвонить ему как-то вечером уставшая, после часа пик в метро, еле стоящая на ногах. И он бы отвечал, и его фразы не прожигали бы тонкую поверхность её сердца, а, наоборот, лечили бы, помогали бы зарасти ранам, которые они нанесли друг другу в прошлом. Он бы мог поднять трубку на другом конце света, и было бы слышно, как он затягивается своей дурацкой крепкой сигаретой с коротким фильтром, и между ними случился бы диалог.

Она бы рассказала, что жизнь в Нью-Йорке не всегда покрыта сахарной коркой, а он бы напомнил, что Москва и вовсе горькая. Они бы, может, молчали в телефон и прислушивались к дыханию, но по проводам бы скользила способность услышать и быть услышанной.

Когда-то они были близки. И язык был им не нужен вовсе, понимали друг друга и без слов, и над их головами без шапок шелестели московские тополя, сырые после дождя.

Если бы только время не лишило их возможности понимать друг друга, не сделало бы их немыми, то между ними выросли бы парижи, римы и праги поддержки.