У него ко мне был Нью-Йорк

Машины за окном всё ещё сердито сигналят, а значит, мир по-прежнему движется по привычным траекториям.

Небо ближе к вечеру стемнело, а значит, солнце всё ещё заходит за горизонт.

Это только её крохотный, никому не заметный мир рухнул один час тридцать минут назад. В разгар очередной ссоры, очередного расставания он толкнул её. Так сильно, что она пролетела около трёх метров по коридору ко входной двери и упала на деревянный паркет, вывихнув голеностоп и сломав в нём плюсневую кость.

Нитки порванных посиневших сосудов в ноге.

В той самой ноге, что она ребёнком бережно упаковывала в сандалии на море.

Никто не имеет права насильственно прикасаться к твоему телу, наказывать через тело, мстить через тело.

Тело — это главный и единственный храм любого человека. Нанося ущерб телу, ты ставишь под сомнение нужность существования человека на земле. Ты подвергаешь его сомнению.

Эмоциональное, психическое насилие рано или поздно выливается в акт физической агрессии. После неё ты не знаешь, как жить дальше, и лежишь на полу, слушая привычный ход жизни за окном и пытаясь обрести в нём какую-то опору. Ты не знаешь, как жить дальше, потому что проломлена твоя самая главная, священная граница — тело.

Простить после акта физического насилия — это неправильно, но женщин слишком активно учат прощать. Их растят в огромной толерантности к насилию. Они его не распознают. Они винят себя. Они не уходят.

Если тому, кто совершил акт физического насилия, можно это, то ему можно вообще всё.

Вселенная нарушенных правил — это вселенная, в которой бесконечно опасно быть. Потому что в ней с тобой может произойти что угодно, а законы уже не работают.

Он же в очередной раз хлопает дверью тогда.

И уходит. Полностью меняя правила игры.

Только в этот раз расставание получилось жёстче, чем предыдущие десять раз.

Спустя полтора часа она встанет с пола, вытрет слёзы, с трудом запихнёт свою раненую ногу в угги и поедет за ребёнком, который тем вечером оказался у мамы. Она не обратится в полицию, не расскажет родным, не сделает публичный пост в социальной сети.

Янебоюсьсказать. Янебоюсьсказать. Янебоюсьсказать.

Она два месяца проходит в лангетке на ноге.

Он два месяца даже не подойдёт к телефону.

Потому что они тогда правда в очередной раз расстались. Правда-правда.

Чтобы даже после такого снова сойтись.

Не жертва

Травма от нарциссического абьюза до конца не проходит никогда, вот в чём досада. Кем я ощущаю себя? Я ощущаю себя выжившей, я — survivor. Не жертва. А герой. Героиня.

Элинор Стейнберг, моя нью-йоркская подруга и психотерапевтка, сказала мне, что уйти из абьюзивных отношений получается в среднем примерно с восьмого раза. Ну, вот я — эта женщина. Я вырвалась, заплатив высокую цену, я справилась. Но травма…

Теперь я гоню из своей жизни поганой метлой любые признаки насилия.

А оно, кстати, продолжает стучаться. Волны ужаса, беспомощности и самообвинения накатывают на меня до сих пор.

Я тренирую в себе новые навыки.

Никто меня этому не учил.

Противостоять. Заниматься самозащитой. Именно отсутствие этого навыка сыграло со мной злую шутку. Полная готовность подставить себя под удар.

Допустила бы ты подобную ситуацию, если это происходило бы не с тобой, а с твоим ребёнком? Нет.

Заслужила ли ты такое отношение к себе? Нет.

Что бы ты сказала близкой подруге в качестве совета, если бы это происходило с ней, а не с тобой?

Я бы ей, этой девушке, сказала: «Выставляй границы. Стучи кулаком по столу. Со мной так нельзя. Никому в этой жизни. Ни маме, ни папе, ни брату, ни подруге, ни ребёнку, ни мужу. Все хорошее в судьбе жизни происходит благодаря тебе самой».

Светящаяся во флюре

Я перестала ездить на рейвы, когда умер дедушка. До этого ничто не могло вынуть меня, восемнадцатилетнюю, из многоуровневого кислотного приключения тем летом, всё на свете уступало новообретённому тусовочному миру по яркости, упругости и колкости, но смерть близкого — смогла.

Я тогда каждые выходные выбирала флуоресцентные цвета в одежде и устремлялась на рейв, где отрывалась от реальности.

И я помню ночь накануне его похорон, я стою дома возле зеркала и расплетаю, расплетаю, расплетаю, много часов подряд, всю ночь до утра расплетаю красные светящиеся во флюре синтетические косички, я стягиваю их со своих настоящих тёмно-коричневых кудрявых волос, словно снимая скорлупу и оголяя постепенно настоящую себя, похожую на нечёсаного ребёнка с дачи.

Похожую на себя. Я не могла появиться на прощании перед родственниками, которых я не видела десять лет до того и не увижу ещё столько же после, в облике рейверши с подмосковной поляны, с сознанием, вибрирующим от бита. Я хотела стать обратно той, в чьём мире ещё был дедушка, я хотела домой.

Тем летом между вторым и третьим курсом я взяла с собой на Казантип предельно мало вещей, мне хотелось быть лёгкой, не привязанной ни к чему. Но у меня была ещё маленькая холщовая сумка через плечо, в ней деньги, документы, какие-то мелочи.