У ночи длинная тень

Он остановился у входа в столовую, Нина встала тоже. Борисов помедлил и вошел. Нина не отставала. Пальто поспешно сдала вслед за Борисовым. Села вместе с ним за боковой столик. Борисов почти покорился, сидел не глядя, как аршин проглотил, гордо и неприязненно, небрежно слушал, не слушая… Лишь барабанил пальцами по кафелю столика, на котором красовалась только трубочка бумажных салфеток в граненом стакане. «Где же официантка? Обедающих мало, а ее все нет. Скорее, мне некогда», – говорил весь его вид. В зале было тихо и душновато. Морозная свежесть схлынула быстрее с его лица, чем с юных Нинкиных щек, стало оно старым, сероватым, как оберточная бумага. Старое лицо в залысинах, волосинки – все врозь и как-то жалко липли к влажному лбу. Гордый вид Борисова как-то поблек, сидел просто усталый староватый человек… Уж красавцем его Нинка не назвала бы сейчас, как тогда, при первой встрече. Скорее она сама сияла красотой: еще румяная с морозу, вся в каплях на своих жестких как лошадиная челка рыжих патлах, и на ресницах, и под носом; и даже, казалось, сами зрачки ее глаз – две сияющие капли.

Гордость, надменность Борисова сами собой улетучились. Сидел напротив девушки, понуро слушал ее болтовню – а Нинка обрадовалась, что он слушает, торопилась взахлеб все про все ему выложить! Слушал уже почти с интересом и физически сам себя стыдился, стыдливо чувствовал, какой он вялый, дряхлый, серый рядом с такой свежестью и юной силой, излучаемой Ниной.

Подошла официантка, и он встрепенулся от неожиданности: «Ах да, да, бульон, пожалуйста, а на второе…» Он забыл о своем нетерпении. Да и уходить не хотелось отсюда; сидел бы так, вытянув сладко, расслабленно ноги под столом, свои длинные ноги в холодных ботинках, чуя, как тало, тепло отходят в них смерзшиеся пальцы… Сидел бы и слушал славную чудачку. О чем она? Без труда понял он ее дела и, главное, как-то сразу, легко поверил ей – о том, что они с Жанной школьные подруги, об этой Жанне… Больница, Войтек; как плохо, когда у парня две родины, куда ему податься, ведь толком не знает ни того, ни другого языка («да, да, я это хорошо представляю!» – Борисов сочувственно кивал); куда смотрели его родители, черт побери, о себе лишь думают, не о сыне… и еще многое другое. Нинка, увлекшись, не глядя проглотила свой суп, близко придвинулась к Борисову…

Столовая наполнялась людьми, и вокруг столика, где сидела перед давно уже пустыми тарелками странная пара – донкихотской худобы интеллигентный дядя и сияющая своей гривой и глазами носатая девчонка, – уже сплошь были обедающие. Кое-кто уже поглядывал на них, но эти двое не замечали никого.

Нинку окликнул Войтек. Он, загромождая собой вход в зал, в пухлой куртке и собачьем малахае, где дотаивали снежные хлопья, стоял столбом, мерно помахивая Нинке издали ладонью. Дружелюбно, важно, словно с трапа самолета прибывший важный гость. Нинка кивнула, махнула в ответ: мол, занята, жди, скоро выйду… Черт, она и забыла совсем о встрече. Сказала Борисову: «Вот он, Войтек, тот самый…» Мелькнула мысль, не попросить ли Борисова тут же, по-свойски, помочь Войтеку поступить в институт. Ну хоть сориентировать на что-то, направить… Но поняла, что так, сразу – неудобно, это она успеет потом. А пока надо бы самой кое о чем спросить Борисова. Хотя бы прощупать, как он там, в своей берлоге… один… Что с ним, почему такой несчастный? «Лови момент, Нинка, он вроде поддается», – подстегивала сама себя.

Когда они вышли наружу, Войтека уже не было. Нигде не было, увы. Только «омовая кухня» назойливо лезла Нинке в глаза, суетно залепляемая косыми тяжелыми хлопьями, – снова начиналась вьюга. Борисов уже распрощался, ушел. Нине лишь запомнилось, как в метелице удалялась его высокая спина… и видела, знала Нина – вот просто бессознательно знала, как бывает в телепатии – что ему очень хочется обернуться, и раз, и другой, но достоинство не позволяет. А Войтека и след простыл. «Вот тебе и «омовая кухня», вот и посмеялись! Не дождался, значит. Неужели сбежал, обиделся?! Чтоб Войтек да обиделся на нее? Такого еще не бывало. Чтоб он взревновал ее?! Черт, да он же к Борисову ее заревновал. Ее, Нинку – к Борисову! Ну, дела! Ну и потеха! Что скажет Жанка! Вот сегодня обхохочется!» И тут она спохватилась: «Ой, а времечко-то? Четвертый час! Не опоздать бы к Жанне».

А Жанна выписывалась из больницы. Сестра-хозяйка в дежурке приняла у нее сложенное постельное белье, полотенце, халат. «Вот и все», – подумала Жанна.

– До свиданья, – сказала она деловитой сестре со скучным лицом. – Прощайте.

– Прощай. Смотри, больше не попадайся.

Что значило это «не попадайся», Жанна не поняла. Торопливо переоделась, внизу уже, наверное, ждут родные. В своей одежде она почувствовала такую легкость и радость, будто вырвалась из тюрьмы на свободу. Побежала по коридору к лестнице…

– Жанна! Постой, постой минутку…

Навстречу шел кто-то, невысокий, краснолицый…

«А, это тот, не то санитар, не то лаборант, У, скотина…»