У ночи длинная тень

Она на ходу молча лягнула его под коленку. Лаборант охнул, согнулся и стал ругаться вполголоса. Она тоже ругнулась в ответ. А у входа ее ждали мама, бабушка, и конечно же Нинка. «Зачем – все, зачем так много?» Жанна с досадой отвернулась. Она вдруг показалась себе немолодой опытной бабой, которую все еще принимают за девочку.

Сиденье такси приятно пружинило. Как славно запрокинуть голову и в водительское зеркальце рассматривать свое красивое лицо! Напоследок женщины в палате накрасили ее и причесали, потом она вместе с ними накурилась и чуточку выпила. В кармане шубки болталась пачка импортных сигарет: прощальный дар. Жанна мягко покачивалась в такт движению, и ей было легко, бездумно, хорошо. И казалось – все просто, все ерунда, все ей теперь трын-трава! Плевала она на больницу (едва вышла на порог, Жанна о ней забыла навсегда), и на все больницы в мире! Впереди – жизнь! А она-то теперь знает, как жить. На все ей наплевать. И даже маму с бабушкой и Нинку, ничего не понимающую в ней, теперешней Жанне, верную ей наивную Нинку, она всерьез не берет. Вот они рядом, а вроде – далеко, далеко от нее, вроде бы их и нет вовсе.

А Нинка, обняв Жанну за плечи, горячо болтала ей в самое ухо:

– Знаешь, мне кажется, он сам, сам по-настоящему несчастен. Да, Жанка, пойми же – очень, очень несчастен! У него очень на душе паршиво…»

«О чем это она? А, о Борисове. Тьфу ты…»

– Смотри не влюбись, – обронила Жанна вслух.

– А ты?

– А я любила его для себя.

– Знаешь, я все-таки возьмусь за него. Возьмусь, пожалуй. Надо помочь. Он ведь, знаешь… он, по-моему… не такой уж любитель истории. А просто уходит в нее… Как улитка в раковину свою…

– Нин, ты причесываешься когда-нибудь? – перебила ее Жанна.

Нина засмеялась.

– Изредка. И то так: плюну на ладошку и приглажу.

Она провела ладонью по жестким вихрам.

– Эх ты, Чувыкина! Эх, Чувыкина, – сказала Жанна.

В понедельник она пришла в институт. До звонка курила возле зеркала в туалете. Курила, как те женщины в больнице, слегка закинув голову, чуть-чуть отведя руку с сигаретой, чтоб напоказ длинные пальцы с коричневым маникюром, и приспустив подведенные, в русалочьей бирюзе, веки… Встряла в пустячную болтовню с какими-то старшекурсницами. Вдруг захотелось ей зажить легко и весело, без всяких таких встрясок или страстей, зажить чуть шально и празднично, как бывает в кафе, когда чуть выпьешь, и музыка; натянуть на себя такие же, как у этих девиц, плотно облегающие бедра и зад самые фирменные джинсы и узкий батничек телесного цвета: ты в одежде и вроде бы безо всего, все изгибы тела налицо. «С моей-то фигурой это блеск! У меня же фигура не то что у этих табуреток», – косо глянула на двух раскрашенных, как сувенирные матрешки, модных девиц.

Долго рассматривала себя в зеркало, такую непохожую на себя прежнюю, – похудевшую и похорошевшую, в гриме и с прической. И ни о чем не хотелось думать. Лишь курить. И любоваться собой в большом, самом большом, чтобы во весь рост, зеркале. И больше ничего!.. Хватит с нее исторических романов. Не маленькая.

Потом неспешно направилась к аудитории. Она так накурилась, что слегка пошатывало. И было ей спокойно, уютно, как в детстве, когда мама везла ее, тепло укутанную, на санках. Глаза у нее от глубоких затяжек стали мутно-зеленые, с поволокой. Как Лорелея с картинки, смотрела на студентов, озабоченно снующих с книгами и конспектами, на девчонок, что весело трепались о чем-то, сидя на подоконнике, и на Борисова – он шел по коридору ей навстречу… На Борисове взгляд ее задержался. Заметила про себя: «Скучное, усталое лицо, волосы пегие… Неинтересный…»

Борисов поднял голову. На сей раз он глядел не куда-то в пространство, сквозь людей, а глядел прямо на нее. Обронил:

– Добрый день.

Жанна пожала плечом и равнодушно отвернулась.

Старуха вахтерша дала звонок… Жанна прошла в аудиторию. Ее место было свободно. Никто не заметил ее отсутствия. Уселась, достала из сумочки тетрадь и ручку. На тетрадочном листе плясал длинноногий атлет, нагой, с гитарой, волосы на отлет. По привычке начала рисовать другого, такого же. Но рисунок не получился. Тогда она все зачеркала и стала выводить квадратики. Потом зевнула и закрыла тетрадку.

А Борисов все ходил туда-сюда по аудитории, говорил монотонно и скучно – казалось Жанне, – как автомат; брал стакан с водой и забывал его в руке. Иногда, впрочем, отхлебывал глоток, другой. Глотал он гулко.

Фитк прервал свой рассказ. Взял в рот мундштук кальяна, и глубоко вдохнул дым.

– Вот и вся история с этой могилой, – сказал он, оторвавшись от кальяна. – Ну, что тебе еще показать?

– А мне бы маленького покойничка посмотреть, ребенка, школьника той же эпохи. Мне понравились восьмидесятые, как-то там все не так, все другое.

– Ну не все, а лишь что-то. Но ты права, люди были немного иные. А тебе не кажется, что ты покойника выбираешь, как рыбу на рынке? Ты становишься циничной, детка. Ладно, идем.