У ночи длинная тень

Мама шьет для Светы платье к выпускному вечеру. То и дело зовет ее примерить. Света быстро раздевается, одевается – приплясывая, чтобы вид был радостный. «Настоящий стриптиз. На что мне вообще платье, – злится она про себя, – я ведь ничего не хочу». А в комнатах – голоса гостей, и громче всех, конечно, властный четкий мамин голос. И вдруг вспоминается Свете другой голос: тихий, медленный. Толин голос… Того самого Толи. Листья душисто и ломко шелестят под ногами. Они идут в грустном запахе листьев. Толя и она. Впрочем, второй-то раз они ходили в кино втроем: она, Толя, и Томка. Так уж вышло.

Она смотрит на часы: ровно два. Он уже там, ждет у кинотеатра. Да нет, нельзя же заявляться точно минута в минуту. Кажется, в таких случаях полагается чуть-чуть опоздать. Хотя бы минут на двадцать.

Она заходит в кафе. Да ведь это то самое кафе, где они недавно были с Томкой! Мороженое, что ли, взять? Эх, жаль, Томки нет, поболтали бы… Надо занять место.

Света оглядывается, но все столики уже заняты. И она сразу чувствует себя потерянно и одиноко.

Кто-то свистнул. В углу, за столиком – компания испанцев, Света уже видела их здесь. Наверно, они из гостиницы напротив. Они тоже узнали ее, приветливо заулыбались, один махнул ей рукой, а другой, молодой совсем, в защитной рубашке, опять свистнул… Тут и долговязый студент, у окна, ел, на этот раз, мороженое. На подоконнике рядом с ним были уже две пустые вазочки из-под крем-брюле. Мест не было, ел стоя, потом устал и осторожно присел на свой тубус, поставленный вертикально. «Ишь, наворачивает, – подумала она. – Реванш берет… И охота есть такую гадость?..»

А впрочем, – она пригляделась, – это был совсем другой студент. Не из тех, что в прошлый раз.

Она глянула на часы над стойкой: десять минут третьего. А ведь в три Толе на работу. Она вышла на улицу.

Вот и кинотеатр. Толпится народ возле афиш. Толя около ступенек у входа. А рядом с ним – какая-то девица в техасах, вертлявая, говорит что-то, жестикулирует. Да ведь это Томка! При чем тут Томка?.. Томка – и Толя. Бред!

Что ей тут надо? Что она болтает? Рукой тычет в сторону, зовет куда, что ли? А он кивает головой. Но не уходит. Ждет. Смотрит на часы.

Света стоит за телефонной будкой – ей так не хочется встречаться с Томкой. Без двадцати три. А в три ему на работу! Сейчас он уйдет… Они вместе уйдут, конечно, уж Томка от него теперь не отвяжется… Спелись, готово! Недаром у них и имена-то похожие: Толя, Тома. Звучит! А может, подойти, пока не поздно?..

Все. Кончено. Они уходят вместе. Он, высокий, чуть сутулый, тяжелорукий, и – под ту Джульетту – тощенькая, жеманная она. С лакированной сумочкой через плечо. Ветер треплет, отдувает назад их волосы: каштановые его, и ее – белесенькие, бесцветные. Вот и ушли.

Света глядит на часы: ровно три. Он ждал ее до последней минуты. Все…

Фитк замолчал и откинулся в кресле, покручивая в пальцах толстую сигару.

– Так парень из-за нее на работу опоздал, что ли? – спросила я. – А эта-то, подружка, провожать его ринулась? Ну, дела-а…

Фитк молча затянулся и прикрыл веки, в черных густых его ресницах посверкивали золотые искорки. Он был красив. И с ним было жутко интересно. Я сидела в кресле напротив и болтала ногами. И мне все больше нравилось торчать в этих восьмидесятых… Что-то туда меня затягивало, что-то завораживало… Нравились те люди, их чувства, мысли, вся их жизнь, в которой была некая особинка, какая-то простота и чистота, то, чего я до сих пор не встречала.

Потом мы снова прогуливались по кладбищенским аллеям взад-вперед, и заглянули в оградку, выкрашенную в зеленый цвет. Это тоже оказалось старое захоронение, но здесь недавно были и прибрались. Все чисто выметено, у памятника стоит банка с букетиком белых гвоздик. Мы расположились за металлическим столиком, бережно покрытым куском клеенки в синюю клеточку, на которой почему-то была тяжелая пепельница. Я принялась разглядывать памятник. «Дмитрий Юрьевич…»

– Не читай. Я про него расскажу, – сказал Фитк. – Только сидим мы как-то неловко, надо бы исправить.

И мы, как уж повелось, снова оказались в мягких креслах. Тут же появился стол с закусками и напитками.

– Вот такой уж он, Дмитрий Юрьевич покойный, – произнес Фитк с набитым ртом. Он жевал бутерброд с черной икрой. Я последовала его примеру.

Прожевав и проглотив, Фитк продолжил разговор, или начал рассказ (я не совсем поняла, что это и к чему относится) какой-то неожиданной фразой:

– Котенок просунул передние лапки сквозь витые перила, свесил голову, и с любопытством глядел на него. Ну что за глаза! Лукавые и словно подведенные, как у Лизы. Прямо Лизины глаза… Это был сон. Дмитрий Юрьевич проснулся и, пока лежал, все еще думал о котенке. «Кошки снятся к неприятностям, – вспомнил он, и стал воображать всякие возможные в этот день подвохи и неприятности. – Чего доброго, что-то случится на Ставропольском месторождении, – подумалось, – или с Лизой не увижусь…»

Тягостно ему стало. Перевернулся. Рядом спала Вика, вспотевшая, слегка приоткрыв рот. Было уже светло, и он сообразил: «Без четверти восемь…»