У памяти свои законы

— Не надо, — сказал он. — Я приехал за тобой, мы должны жить вместе, в своем гнезде. Мы должны быть вместе. Ты должна вернуться в Кодокшу.

— Я должна, ты должен, он должен, они должны, — сказала Катерина.

— Очень тебя прошу. Не надо так...

— Зачем ты приехал? Я ушла от тебя навсегда.

— Так нельзя, — сказал он. — Ну, как ты будешь одна?

— Не буду, а есть...

— Вернись.

— Тебя заела порядочность, — сказала она. — И жалость. Не надо. Мне хорошо. Я не вернусь, потому что не люблю тебя. И никогда не любила.

— Неправда, — сказал он. — Зачем ты так?

— Правда... Когда-то давным-давно любила, а потом разлюбила, потому что измучилась с тобой.

— Ты никогда не говорила ни о чем таком, — сказал он.

— Потому что ничего этого не понимала, а теперь понимаю. Я устала возле тебя. Разве это жизнь? Ты мечешься, не зная, чего хочешь. И раньше не знал, и сейчас не знаешь. Вокруг люди как люди, а ты живешь, будто пожара ждешь, все время в каком-то беспокойстве. Жить надо, как все живут, а тебе навыворот нравится...

— Как это — навыворот? — спросил он.

— Навыворот и есть навыворот... А я хочу покоя и ничего больше.

— И я хочу покоя.

— Нет, ты сам не знаешь, чего хочешь, в тебе нет ни покоя, ни постоянства. Ты не видишь других людей, только себя, свою сталь, свою печь.

— Неправда… Ты никогда не хотела меня понять...

— А ты, ты понял меня? Я устала от тебя, иди...

— Неужели лучше одной?

— Я с тобой была одна, — сказала она. — Больше не хочу, доживу свой век и так... Продам этот дом, уеду в Томск к сестре... Иди...

— Прости, пожалуйста, — сказал он и ушел.

Он шел на завод по шумному городу и думал свою частую мысль, которая помогала ему жить и переносить душевные невзгоды. Всякий раз, когда он шел на работу, он ловил себя на одной и той же мысли, что все пусто, неинтересно и ненужно для него, кроме тех чувств и ощущений, какие придут к нему в цехе. В них та единственная и прочная радость, которая никогда не изменит и без которой ему и в самом деле нечего делать на земле. У каждого человека свое призвание и свой долг в этом мире, его же призвание — возле огня, все другие дела и профессии пусты для его сердца.

Михаил Антонович пришел на завод, вошел в цех, и мгновенно все печали, все грустные заботы оставили его. Он увидел дымный от солнца печной пролет, услышал гудение огня, и сердце его сжалось иной болью.

Это мгновение, когда он вошел в цех, вдохнул сухой, раскаленный воздух, увидел в печах оранжевое пламя, словно бы вернуло его к истинной жизни и к истинной радости, к ощущению праздника и своей человеческой значимости.

«Здесь настоящая жизнь, — подумал Михаил Антонович, — а другой жизни для меня нет, потому что ни в каком ином существовании нельзя найти столько удовлетворения, столько отрешенности от другой, внезаводской жизни и столько душевного беспокойства. Это и есть настоящий покой, а другого покоя мне и не надо. Тут все правда, все истинно».

Ноги его затекли от длительного стояния, но он не пожалел их и продолжал стоять, любуясь и дыша жизнью огненного цеха. Конечно, есть на свете еще одно чувство, которое так же захватывает и так же награждает радостью, — это любовь. Но любовей, наверно, может быть много, а трудовое призвание одно. Мысль эта — о непрочности любви и постоянстве трудового наслаждения — была для него бесспорна, подкреплялась самой действительностью и занимала главенствующее место в жизненной философии Михаила Антоновича...

Бежало время. Память о неудачном путешествии к Черному морю ушла из Нюркиного сознания, и Нюрка продолжала жить своей прежней жизнью.

Как-то на незначительной станции поезд, в котором она работала, сделал непредвиденную остановку. По перрону металась безбилетная беременная девочка восемнадцати лет от роду, слезно упрашивая проводников взять ее с собой. Но проводники были ограничены определенным количеством мест и не могли ее взять. Нюрка тоже была ограничена количеством мест, однако сжалилась над нею и, нарушив железнодорожные правила, впустила в служебное купе.

Беременную девочку звали Лизаветой, она проживала в деревне в тридцати километрах от станции и работала свинаркой. У нее были детское личико, пухлые губы, робкие, испуганные глаза. Она сидела на краю лавки, шмыгала раздутым от слез носом и преданно смотрела на Нюрку.

— Спи, — сказала Нюрка. — Ложись.

— Не, — ответила Лизавета. — Не могу, у меня болезнь от переживаний — бессонье.

— Не выдумывай, — сердито сказала Нюрка, — ложись и спи. И не реви, тут реветь запрещено, а иначе штраф сто рублей двадцать копеек.

— Извиняюсь, — проговорила Лизавета и заплакала крупными неудержимыми слезами.

— Налог надо бы ввести на бабьи слезы, — сказала Нюрка, — тогда бы мы поменьше ревели.

— Как же мне не реветь, сама подумай. Куда я с таким пузом денусь?

И действительно, ей некуда было деваться: Лизавета ехала к обманувшему ее студенту Юре, гостившему прошлой осенью в ее деревне. Она везла ему в подарок извечное женское всепрощение и свою любовь.

В городе у Лизаветы не было ни родных, ни близких, ни знакомых, и Нюрка позвала ее к себе.