У памяти свои законы

Вероника кричала, а Нюрка, прикусив губу, чтобы внешняя боль пересилила внутреннюю жалость, слушала ее сердитый крик или мысленно шептала для утешения самой себя всякие успокаивающие слова. Она твердо решила не поддаваться младенческой власти, не брать дитя на руки, ибо понимала, что, взяв ребенка на руки, станет безвольной тряпкой у его изголовья. Однако Вероника была неутомима, кричала на весь дом, на весь окружающий район, и Нюрка не выдерживала, вытаскивала ее из коляски, совала бутылку с искусственной едой.

Иногда Нюрка забавлялась, прикладывая Веронику к пустой своей девичьей груди. Вероника хищно ловила ртом сосок, начинала работать губами, как заведенная.

— Вот сумасшедшая, — шептала Нюрка, смеясь. В эти мгновения, когда девочка сосала пустую ее грудь, Нюрка любила ее бесконечной любовью, испытывая от прикосновения жадных маленьких губ томление во всем теле. Не осознавая обмана, Вероника доверчиво теребила сосок, и эта нежная ее возня была приятна Нюрке, она была как ласка.

В спокойном состоянии Вероника была неотразимо похожа на своего отца, Юру Терехова. Удивительно, такая маленькая, еще не оформившаяся, а так походила на отца. Впрочем, знакомые, навещавшие Нюрку с железнодорожной работы, сюсюкали над младенцем и в один голос заявляли, что Вероника до бесконечности похожа на Нюрку и больше ни на кого не похожа.

Нюрке было хорошо жить. Она была не одна. Возле нее ютились другие живые существа — Вероника и черепаха, которая тоже, как Вероника в коляске, ворочалась в своем ящике, требовала еды и смены бумажных подстилок. Нюрка давно хотела дать ей какое-нибудь имя, но так и не дала. Жила черепаха безымянно, непонятной своей жизнью: то спала неделями, то неделями шебаршилась, не затихая ни днем, ни ночью. Нюрка привыкла к ее возне, но не могла привыкнуть к тому, что живое это существо жило без всяких чувств и ответных эмоций. Она была ни зла, ни добра, ни печальна, ни весела, ни тепла, ни холодна, ни умна, ни глупа — она была никакая.

И все же, как всякое живое существо, она хотела жить и боялась смерти. Иногда Нюрка пускала ее по дивану или по столу. Черепаха подходила к самому краю, вытягивала старушечью голову и долго смотрела вниз. Она никогда не ошибалась и никогда не делала шаг в пустоту — древние инстинкты напоминали ей о грозящей опасности. Она осторожно поворачивалась и уползала подальше от пропасти. Она не любила гулять по середине комнаты, забивалась подальше от Нюрки — под шкаф, в угол, под половик. Каждый день Нюрка стелила ей в ящике газету вместо подстилки. Но черепаха старалась подлезть под эту газету и так, словно укрывшись одеялом, на время затихала.

Как-то осенним теплым днем Нюрка гуляла во дворе с Вероникой, а черепаха ползала возле них по утоптанной дворовой траве. Неделю она спала под своей газетой беспробудным сном, а сейчас, согревшись на ярком солнышке, торопливо ползла куда-то сосредоточенно и упрямо. «Смотри не пропади, глупая», — сказала Нюрка, нагнулась, чтобы сунуть раскричавшейся Веронике соску, а когда снова подняла голову, то черепахи не увидела.

Черепаха исчезла. Она только что была здесь, рядом и пропала куда-то, словно испарилась. Нюрка искала ее по всему двору, она даже звала ее, но так и не нашла. Ни в этот день, ни потом. Черепаха навсегда ушла от нее в неизвестном направлении.

Нюрка пожалела ее, поскучала, но в конце концов успокоилась.

Однажды вечером открылась дверь и в комнату вошел Степан. Он не сумел пересилить себя, два месяца пытался жить отдельной от Нюрки жизнью, но исстрадался мыслями и душой. Он стоял перед Нюркой, глядел на нее запавшими глазами, боясь, что она снова прогонит его, худой, несчастный, обуглившийся от сердечного пожара мальчик. Она не стала его гнать, она сказала:

— Ну, входи, ну, чего уж там, входи, пожалуйста...

— Я не могу, — сказал он, закрыв за собой дверь, — мне без тебя нехорошо. Как ты тут одна?

— Я не одна... я с Вероникой, — ответила она.

— Ах да, я забыл, — сказал он тихим голосом, — но все равно ты одна, потому что нет о тебе посторонней заботы. Разреши, я буду жить с вами, с тобой и с Вероникой. Я буду ее уважать, как твоего ребенка, а не как приемное дитя.

— Степа, милый, я разуверилась в людях, — сказала Нюрка. — Люди много лгут друг другу, и я перестала им верить. Вот Лизавета меня обманула, а до этого обманул еще один человек.

— Кто это? — спросил Степан. — Ты любила его?

— Да, Степа, я его любила. Этот человек тебе совсем неизвестен, я познакомилась с ним в поезде. Он живет в Москве. У него не наша, а своя, красивая, интересная жизнь, потому что по профессии он известный киноартист. Вот, Степа, такова горькая правда. Он обманул меня и бросил на произвол судьбы. Оказывается, у него есть жена. И тоже, между прочим, артистка кино. И дети... много детей. Мы расстались с ним навсегда и никогда не встретимся.

— Значит, ты любила его тогда, когда встречалась со мной. Даже когда целовалась?— печально спросил Степан.