У памяти свои законы

Наступила весна. Ручьи бежали по городским улицам, таял снег, светило теплое солнце. Однажды утром Нюрка вышла во двор и охнула от неожиданности и удивления — недалеко от кучи шлака крепко зажатый между двух камней лежал черепаший панцирь.

Вот, значит, где нашла свою смерть черепаха. Она сбежала от Нюркиной заботы, чтобы жить в этих камнях, и погибла тут, замерзнув холодной зимой. Нюрка укорила мертвую черепаху, но она еще не знала тогда, что ее квартирантка осталась верна своим инстинктам, извечному черепашьему стремлению укрыться в тесном, обжимающем тело безопасном убежище. Она погибла, помня далекий зов южной страны, куда когда-то обещала отвезти ее Нюрка.

Нюрка боялась притронуться к мертвому панцирю, но и не хотела, чтобы бывшее живое существо, населявшее некогда ее комнату, валялось под открытым небом, как мусор, и попросила Степана похоронить ее.

Степан закопал черепаху здесь же во дворе.

Нюрка сказала ему:

— Степа, я перестала понимать, зачем живу на земле. Прежде знала, а теперь забыла и не могу вспомнить. Мне скучно, неинтересно двигаться, совершать какие-то поступки...

— Ты устала, — сказал Степан, — в тебе перегорела любовь к тому человеку, а сердце еще не воскресло. И по Веронике ты скучаешь. Выходи, пожалуйста, за меня замуж.

— Нет, Степа, нет, милый, я боюсь.

— Не надо, не бойся, — сказал он. — Ну чего ты боишься? Все люди в конце концов выходят замуж или женятся.

— Нет, ты не понял. Я другого боюсь.

— Чего же?

— Я не смогу тебя достаточно любить. Тебя надо любить очень сильно, потому что ты наивный и добрый, а очень сильно я не смогу... Я к тебе хорошо отношусь, но ты же знаешь, это ведь не любовь.

— Я умру без тебя, — сказал он с тоской.

— Господи, как бы я хотела тебя любить! — воскликнула она и впервые за много месяцев поцеловала его, в глубине души понимая, что рано или поздно согласится на его предложение.

И она согласилась...

Однако очень скоро Нюрка поняла, что совершила непростительную ошибку. Доброта и забота Степана угнетали ее. Она не могла избавиться от ощущения зависимой благодарности Степану, который вытащил ее из одиночества. Конечно, он был редкостной доброты и легкости человек, но теперь Нюрка понимала, что не всякое добро — добро, что есть добро почти как зло, унижающее другого своим великодушием. Нет, Степан не должен был протягивать ей руку помощи, она должна была сама пережить свои печали. Истинное добро, наверно, заключалось в том, чтобы Степан оставил ее одну и сам бы остался один, дав умереть в своем сердце любви к ней. Конечно, это было бы жестоко, но это было бы истинное добро, потому что принесло бы в конце концов освобождение обоим. А теперь оба они закабалены: она унижающей ее благодарностью, а он данной себе клятвой никогда не вспоминать о ее нелюбви к нему. Нет, этот союз не принес им ни радости, ни покоя.

— Я не могу, Степа, — воскликнула как-то Нюрка, — я поеду погостить в деревню к отцу. Мы устали друг от друга.

— Я не устал, — печально сказал он.

— Все равно отпусти меня, пожалуйста, на несколько дней.

— Поезжай, — сказал он и достал из-под кровати чемодан.

— Не надо, я без вещей поеду! — воскликнула она. — И вообще, я сама соберусь, не надо... Я все хочу делать сама...

— Ну, делай, — потерянно сказал он и пошел на кухню мыть посуду.

Поначалу она решила ехать к отцу, но в последний момент передумала, потому что не хотела печалить его своей неустроенностью и грустью. Она отправилась в Неясыть к Борису Гавриловичу, который в каждом письме настойчиво звал ее в гости. Она ехала туда с неясным тайным желанием, в котором не признавалась даже самой себе. Она летела туда на дальний смутный огонек, будто бабочка, с непреоборимым предчувствием, что встретит Михаила Антоновича, сына Веры Александр ровны.

Она не стала посылать Борису Гавриловичу предупреждение о своем приезде, села в поезд и на следующие сутки в теплый полдень была уже на станции назначения.

Она без труда разыскала дом Веры Александровны, толкнула калитку, вошла во двор и не успела еще ступить и шагу по аккуратной, посыпанной желтым песком дорожке, как навстречу ей выбежала старая, чистая, с белыми, серебряными волосами женщина, улыбаясь неотразимой, покойной и счастливой улыбкой радости.

— Это Нюра, — воскликнула она таким голосом, словно давно истосковалась ждать Нюрку в гости. — Ведь правда? Вы Нюра?

Искренность ее улыбки, ее голоса и движений растрогали Нюрку, давно забывшую материнскую ласку.

— Ага, — ответила Нюрка и увидела на крыльце Михаила Антоновича.

— А это мой сын, — с печалью в голосе сказала Вера Александровна, — самый непутевый из всех моих сыновей.

— Мы знакомы, — сказал Михаил Антонович.

Нюрка покраснела и сказала:

— Здравствуйте.