У памяти свои законы

— Пожалуйста. Да что я? Были на свете всякие разные законники. Вот, к примеру, Гитлер-собака тоже решил новый закон природы открыть: дескать, среди людей одни — господа, другие — рабы. Господа командуют, рабам даже шевелить мозгами воспрещено. Фондерпшик из этого закона природы получился. Может, кто и хотел бы отделить человека от человека, но настоящий закон тянет их друг к дружке. Ни войной, ни какой хреновиной не разделишь! Ясно, голова садовая? Потому и у Гитлера не получилось, чтоб, значит, люди и думать не смели. А как это — не думать? Человек, конечно, слаб телом, а вот духом посильнее слона. Его можно искровенить, руки-ноги отсечь, в концлагерь запереть, на коленки даже поставить, а свою собственную думу думать никак нельзя воспретить. И на коленках он что пожелает, то и будет думать. Вроде бы и покорился телом, а мозгами — все свое колесо крутит. Поклоны бьет, а колесо крутит... Вот он, закон природы, настоящий-то. Оттого-то люди шагают и шагают вперед, с самого изначала идут и идут.

— Наговорил ты, Фролов, аж голова распухла, — устало сказала Анфиса. — И все ж, что ни толкуй, человек супротив другого относителен.

Фролов даже крякнул, побагровел от злости:

— Эка дура!

— Не дура, Фролов, — печально сказала она. — Как же не относителен? Ты вот про законы распелся, в облака улетел, а я гляжу на тебя да другое думаю.

— Что ж ты такое думаешь?

— А то: спустился бы ты, дурак-дурачина, на землю да меня бы пожалел, вот Ромка и я, разве не относительность?

Фролов подумал, кивнул:

— В этом деле, что ж, соглашусь, относительность. Однако ж мечта не всегда сбывается. На то она и мечта, будто сон нездешний.

— Вот видишь, — значит, я права. — Анфиса засмеялась с превосходством. — Эх ты, законник. Ну, ну, спокойной ночи.

И ушла. Фролов поворочался на кровати с боку на бок, потом поднялся, схватил двумя пальцами из горшка с цветком Анфисин окурок, выбросил его за окно, да подальше, к забору, чтоб и духом ее мужицким тут не пахло. «Баба, баба — окромя ляжек, ничего бабьего и нету...»

Утром Фролов не сам проснулся, его разбудил крик в соседском дворе. Орал пьяный Ромка, — может, с самого ранья нализался или, наоборот, с вечера не просыхал. Он ломился в избу, кричал, что Анфиса не имеет никакого права выгонять мужа на улицу, что половина дома принадлежит ему. Дверь открылась, и на порог вышла разъяренная Анфиса в синей ночной рубашке, босая, всклокоченная. Она не кричала, она, уперев руки в бока, молча глядела на Ромку, но так глядела, что он оробел, попятился назад.

— Не видать тебе моей избы как своих ушей, — сказала Анфиса. — Ишь, умник, удумал чего. Ступай проспись.

— Ты кто такая? Кто ты такая, спрашиваю, чтобы указывать? Тьфу! Вот ты кто. Пустое место. Гляди-ка, героиня какая фронтовая! Половина избы моя. Тут хочу жить. В своем дому!

— Нету здесь твоего дома. Ни половины нету, ни четверти. Моего деда изба, а ты с какого боку? Иди к Шурке квартируй.

— Не указывай! — заорал Ромка. — Не пустишь по-доброму, судом высужу. Указывает! Я дом берег, покуда ты с солдатней путалась.

— Что? — Анфиса ринулась на него.

Он отскочил, увидел прислоненные к курятнику вилы, схватил их и, взвизгнув, с перекошенным лицом пошел на Анфису. Она метнулась обратно, но дверь в избу была закрыта. Не вовнутрь открывалась, а сюда, наружу, — чтоб открыть, надо было хоть на секунду повернуться к Ромке спиной, но этой секунды у Анфисы не было: Роман шел пригнувшись, держа наперевес вилы. Анфиса прижималась спиной к двери.

Фролов понял, что Анфисино дело — табак, и сиганул во двор в одних трусах. Но Роман уже поднял вилы. Вот оно, мгновение, — со всей силой он бросит их сейчас в Анфису, пригвоздит ее к двери!

— Ну, бей, гад, бей! — крикнула она и пошла навстречу острым зубьям.

— Убью, все одно убью! — завопил протрезвевший Ромка, откинул вилы и почти рухнул на ступени крыльца.

Анфиса, закрыв глаза, стояла над ним.

— Сопля, — наконец, отдышавшись, глухо сказала она. — Баба!

И ушла в избу. Фролов перелез через плетень, подобрал вилы и упрятал их на всякий случай подальше в сарай. Роман глядел на него невидящими глазами, трясся словно в ознобе.

— Эй, Фролов, — крикнула в окно Анфиса, — пощупай: чай, мокрые у него штаны?

Роман, оживший вдруг, как от удара плетью, вскочил. Однако Фролов удержал его.

— Я ей, гадюке, покажу, покажу, — бормотал Ромка, вырываясь из фроловских рук.

— Отпусти его, — сказала Анфиса.

Она вышла на крыльцо. Уже одетая, с вещмешком.

— Ну показывай! Все только обещаешь, а показу никакого нету. Прощай, гражданин хороший, Ушла я. Бери избу, владей, царствуй. Черт с ней! Люди на фронте жизни теряли, а это... барахло это, да залейся ты тут, подавись. Все равно опоганенное место. Руки-ноги есть, наживу...

— Уймись, Анфиса, — жалко сказал Ромка. — Смирись.

— А что ж я? Я смирилась. По-твоему получилось, даже с прибытком, всю избу тебе оставляю. Радуйся...

Она ушла.