У памяти свои законы

Нюрка обмерла и застеснялась, когда Аркаша вошел в горницу — розовый от мороза, в меховой шубейке, белых валенках, непохожий на деревенских мальчишек, весь словно с разноцветной картинки или из дневного тихого сна. А когда с него сняли шубейку, шапку, валенки и он остался в городском костюмчике и от него запахло нездешним запахом, как от белой булки, которую привезла Клавдия в подарок, Нюрка разинула рот, разглядывая его, будто необыкновенную, живую игрушку. Он приехал из города, он жил в городе, в далекой сказочной стране, откуда мать иногда привозила всякие гостинцы! Засунув в нос палец, Нюрка смотрела на него из угла с изумлением и восторгом.

Взрослые ушли хоронить бабку, оставив Аркашу с Нюркой. Аркаша подошел к окну, где стояла кошечка-копилка, спросил: «Это що?» — и свалил копилку на пол. К счастью, она не разбилась, но поднимать ее он не стал. Увидел на стене ходики — «Это що?», — дернул за гирю и сорвал цепь.

Нюрка, онемев, глядела, как он запросто обращался с вещами, к которым ей не разрешалось даже притрагиваться. Наконец он подошел к ней, отставил ногу в синем чулочке, спросил:

— У тебя пупок есть?

— Чего?

— Покажи!

— Чего? — зачарованная Нюрка совсем оробела.

— В ухо дам! — Пообещал Аркаша и ткнул Нюрку кулаком. Она охнула, села на пол, однако не заплакала и не обиделась: очевидно, поняла, что имеет дело с настоящим мужчиной.

Вечером Нюрку уложили на печку, а Аркашу на чистую кровать, где обыкновенно ночевали Нюркины родители. Аркаша мгновенно уснул сладким, беззаботным сном, разметав по белой постели белые ручки, а Нюрка глядела на него и не могла заснуть от возбужденных переживаний прошедшего дня.

Мать, отец и тетя Клавдия спать не ложились, разговаривали разговоры.

— Переезжала б ты, Клавдюша, обратно — изба своя, огород, хозяйство заведешь, а там, в городе, ну какая там жизнь одной-то?

— Да что ты, Пань! Да там я вольная птица, сама себе царица! Ай, ну что ты, Пань! И культурная жизнь, разве сравнишь — кино, театры, библиотеки на каждом углу, трамваи ходят.

— Много ль ты ходишь в театры эти?

— Ах, ну-тк что! А зато в любое время могу. Ну что ты, Пань, разве можно сравнить, я сама себе хозяйка и заработку своему хозяйка. Пихнула Аркашку в детсад на неделю, и привет, никакой заботы, иди на танцы или с кавалером на свидание. Нет, Пань, я продам избу.

— Кто же ее купит? Ныне-то многие, вроде тебя, бегут театры глядеть, — сказал отец. — Никто не купит.

— Ну, фиг с нею, забью...

— Срамота!

— Какая же срамота, Коль? Нету никакой срамоты — жизнь. Тут у вас десятый председатель, а толку? И этого за версту видно... И он на заднице сидит, а такой важный, словно их две под ним…

— Это точно, — согласился отец.

А Клавдия вдруг заплакала.

— А вообще-то я несчастная, Пань, такая несчастная, словами не скажешь... Это я так... насчет кавалера. Нету у меня никого. Придешь на танцы, стоишь, стоишь. Вся накаблученная, в оборочках... я ведь сама себе шью, умею. Стою, как артистка из кино, а ни один не приглашает... Стара я для них уже и некрасива. Сама с собой и танцую... Дураки они, мужики. Не обижайся, Коля, а только дураки ненормальные, и все. Разве в одной красоте дело? Я сама вон какая, а Аркашенька-то у меня чудо-принц. Не хотят они со мною серьезность иметь, а я теперь строгая до интимности. Раньше была доверчивая, вот Аркашкин отец и обманул... Дурак. Я б его ух как любила. Я, извиняюсь, Коль, ведь очень нежная и ласку знаю... Я б наилучшей женой была. Не захотел серьезности!.. Это ужасная трагедия, Пань, с танцев одной возвращаться, даже стыдно, будто ты неполноценная какая.

Она заплакала в голос.

— Тише, — сказала мать, — детей побудишь,

Нюрке снился сон: она сидит с Аркашей на берегу речки и собирается кушать сдобную городскую булку, привезенную тетей Клавой в подарок. Нюрка отломила первый кусочек, но прибежал Гуманист, отнял булку и сожрал. Нюрка вскрикнула от печали и проснулась. Мать, отец, тетя Клава все еще сидели, разговаривали. Нюрка увидела на комоде булку, несъеденную, целую, поняла, что ей привиделся дурной сон, успокоилась и опять уснула.

Аркаша и тетя Клава уехали на следующий день перед вечером, уже в сумерки. Нюрка так и не произнесла с ним ни одного слова, кроме испуганного «чего?». А ей хотелось притронуться к Аркашиной руке, пощупать его курточку, покататься на санках, но она никак не могла преодолеть свою робость. Когда они были наедине, Аркаша настойчиво приставал, чтобы она показала ему пупок, и Нюрке хотелось ему угодить, ей не было стыдно, а только боязно, что ее пупок не понравится Аркаше, окажется не таким, каким надо. Когда Аркаша садился в грузовик, Нюрка вдруг заплакала. Она долго не могла забыть волшебного мальчика из города и иногда, задрав платьице, разглядывала свой пупок и думала о том, какой же он может быть у Аркаши.