У памяти свои законы

— Пап, — спросила проснувшаяся Нюрка, — что ты?

— Ничего. — Отец задержал дыхание, чтоб не подпустить к горлу слезы, но понял, что не осилит себя, и, сорвав с гвоздя халат, натянув в коридоре штаны, ушел во двор.

Во дворе синела луна. Огромная. Во все небо. Во весь клочок этого неба, висящего над двором. Круглая и гладкая, как шарикоподшипник. Луна — дура. Равнодушная к земным несчастьям, к людским страданиям.

Отец сел на скамейку под тополем, прижал к лицу халат Прасковьи Ильинишны и заплакал.

— Ты была прекрасна, Паня, как трава, как дерево. Паня, Панечка. Прасковьюшка моя. Прости меня, я пустой без тебя, одинокий, ненужный человек.

Халат Прасковьи Ильинишны пах ее потом, родным дыханием, бесплотной ее плотью, он хранил воспоминание о своей бывшей хозяйке с такой же ясностью и верностью, как и сам Панин муж, ее верный страдающий супруг.

Нюрка вышла из квартиры во двор, села рядом с отцом, поняв его переживания.

— Не надо, папа...

Он утер мокрое лицо, оказал виновато:

— Прости.

— Спать пойдем. Пожалуйста...

— Отоспал я свое, доченька... Полжизни отсопел. Закончились мои сны...

— Пойдем...

— Пойдем... Мамку мне жалко, Нюрка. Хорошая у нас была мамка. Душевная, красивая, — сказал он и отвернул от дочери лицо, заглушая новые слезы. Мертвая Прасковья Ильинишна, может быть, еще сильнее, чем живая, привязывала его печалью, жалостью, нежной нежностью и ощущением неискупленной вины за то, что оторвал он ее от родного гнезда, от простора полей, от истинного дела.

— Не понять тебе, Нюрка, моих пережитков... Из-за меня мамка сгубила тут жизнь. Иди, ну иди, доченька, я отдохну один.

Он уткнул лицо в материн халат и затих. Нюрка посидела рядом, замерзла и ушла...

А утром отец объявил свое категорическое и твердое решение — он соскучился жить бесполезной городской жизнью и намерен возвратиться в деревню, в родную избу.

— Ой, нет, папа, — взмолилась испуганная Нюрка, — я не поеду, я погибну в деревне с тоски, я умру там, не надо.

— Не балабонь, — строго сказал отец, — не бывать этому, выкинь дурь из головы и собирайся со спокойной душой.

— Нет, батя, — утерев рукавом слезы, сказала Нюрка самостоятельным голосом, — я уже взрослая, я имею свой паспорт, я по закону теперь неподвластна родительской воле. Я останусь тут.

И она осталась продолжать свою жизнь в городе. Отец же уехал в родную деревню заглаживать вину перед обиженной им землей.

Фактически Нюрка оказалась теперь одна, сама себе хозяйка и руководительница, ибо ждать помощи от отца ей уже не приходилось. Она решила поступить на работу, потому что ей нужно было на что-то жить, чем-то питаться, насыщая голодный желудок, а денег у нее не имелось, за исключением небольшой суммы, оставленной отцом из последних сбережений. Нюрка дотянула до конца восьмого класса и покинула школу, прежних подруг и учителей, забыв к ним обиды, сохранив в сердце только благодарность и уважение.

По молодости и веселости характера Нюрка не могла и не хотела жить в тихом уединении. Она зазывала к себе друзей и знакомых на веселые вечеринки с танцами под звуки пластинок, проигрываемых на радиоле. Подруги и знакомые засиживались до позднего часа, производя в квартире шум, ненужный беспорядок и забывая про экономию электричества.

Сосед Борис Гаврилович отныне, после отъезда отца, считал себя ответственным за Нюркину судьбу, он хотел поначалу призвать ее к тишине, но не стал, ибо понял, что молодому надобно жить и веселиться в веселой компании. Он любил и даже уважал Нюрку и вопреки мнению ее отца не считал пустышкой. Он замечал в ней иные, привлекательные черты, находил, что она была девушкой душевной, ищущей в жизни чистоты, справедливости и своей полезности.

Нюрка поступила работать в приемный пункт № 5 городской прачечной.

Работа была плохая, нездоровая — в приемном отделении стоял спертый, нечистый воздух, от белья пахло грязью, людским потом и всякими другими запахами, свойственными человеку. Нюрка брезгливо сортировала белье — простыни к простыням, кальсоны к кальсонам, — вызывая своей медлительностью недовольство заведующей. Но однажды Нюрка поймала себя на том, что сидит на груде белья, держит немытыми руками булку с маслом, весело жует и точит лясы со своими сослуживцами. Она поняла, что привыкает к этой обстановке, к тому привыкает, к чему у нее нет никакого желания привыкать, испугалась, уволилась из приемного пункта и поступила кондуктором трамвая.

Поначалу в городском трамвае было не скучно и даже интересно — разные люди, разные характеры, разные разговоры. Благодаря этим разговорам Нюрка была в курсе мировой политики, новостей зарубежного радио, наличия товаров в магазинах и вообще всяких городских происшествий.