У памяти свои законы

— Ой, не стыди! — плаксивым голосом воскликнул Женька. — Я уже раскаялся и перевоспитался... Ей-богу, без смеха. А вообще-то, Нюр, давай будем иметь дела. А?

— Ну! Я жене скажу! — пригрозила Нюрка и, хотя чайник еще не вскипел, решила махнуть на него рукой и поскорее уйти от таких разговоров. Но Женька преградил ей дорогу. — Еще чего! — воскликнула она. — Пустите!

— Думаешь, я плохой, да, Нюр? — печально спросил Женька. — Погоди! Ах, ну постой! Я, Нюр, хороший, ей богу, без смеха. Меня дура моя, Женька, притесняет, нет у нее понимания, тонкости нет. Я ведь с горя пью. А на самом деле водку эту терпеть не могу. Ей-богу, без смеха. Мне эту паршивую водку, эту отраву, и задаром не надо. Тьфу, противная, горькая. Хочешь, налью, Нюр, попробуй, убедись, нету в ней никакого вкуса... Погоди! Ну, погоди, Нюр!

— Пустите! — почти крикнула Нюрка. — Кричать буду!

— Ой, испугала, — Женька вытаращил глаза. — Дрожу, как осиновый лист... Иди, не имею права держать без обоюдного согласия...

Он выпустил ее из кухни, а в коридоре обхватил и поволок в комнату. Она только слабо дергалась, стараясь вырваться из его железных объятий.

— Ну, ну, погодь, Нюр, погодь, — бормотал он.

С этого дня все для нее умерло, потеряло цену и смысл. Мир поблек, не было в нем отныне ни звуков, ни красок, никакого дыхания красоты и движения радости. Нюрка жила и исполняла всякие свои обязанности неизвестно зачем, без желания, без надежды.

Никто не узнал, что с нею произошло, она молчала не от стыда и не оттого, что боялась Женькиных угроз, а от ощущения равнодушной безнадежности, поселившейся в ней.

Женька молча наблюдал ее страдания, изображая на лице жалость и кротость. Однажды вечером он пришел к ней в комнату, сел у стола, раскаянно сложив на коленях руки. Она не испугалась. И даже удивилась, что не испытала ни страха, ни брезгливости, ни ненависти, ничего, только тупое равнодушие.

— Нюр, прости, — сказал он. — Ей-богу, прости. Я не знал. Я думал, ты это... того... Я б не тронул... Прости. Я добрый, только очень несчастный. У меня душа большая, художественная. Я даже куплеты иногда сочиняю. Вот послушай стих, Нюр. Ладно?

Она лежала на диване, отвернувшись к стене. Она не слушала его, тихо плакала без слез, вздрагивая от внутренних рыданий.

— Глупая ты, глупая, — сказал Женька. — Хочешь, я свою бабу брошу, на тебе женюсь? Буду хорошо одевать и кормить. Я не жадный. Пить, возможно, брошу, будем красиво жить. Ты меня еще плохо знаешь. Только с плохой стороны. А у меня много хороших черт...

Она вытерла слезы, подняла голову.

— Уходи! Если еще придешь, убью, гад. Как свинью, распорю, понял?

Сказала тихо, спокойно, нестрашно, но в этой нестрашности, наверно, была очень большая решимость, потому что Женька испугался и молча ушел.

Жить в одной квартире с Женьками она не могла, ткнула пальцем в первое попавшееся на стенде горсправки объявление об обмене комнатами и через полмесяца уже переехала на новое местожительство.

Комнатка, где Нюрка поселилась, была в два раза меньше и хуже прежнего ее жилья, помещалась в деревянном доме со скрипучими полами. Однако здесь был собственный, индивидуальный вход, изолирующий Нюрку от остального мира и остальных людей; соседи чувствовались только через стены.

Степана она прогнала, не разрешив ему появляться, и долгое время он не появлялся, но потом снова стал приходить на вокзал или к новому ее дому. Он смотрел на Нюрку издалека печальными и молчаливыми глазами, не зная о ее несчастье, не понимая перемены, происшедшей с ней. Она сердилась на его настойчивость, но потом привыкла и не обращала внимания, как на чужого человека или как на посторонний, неинтересный ее душевному миру предмет.

Однажды на Майский праздник Степан явился к ней с букетом шикарных цветов.

— Спасибо, — сказала она, — ты хороший человек. Но я пережила большое горе и стала совсем другой, Степа, я теперь создана для одиночной жизни. Ты забудь меня, пожалуйста. Навсегда. Будто меня вообще не было на этом свете. Мне нельзя смущать тебя. Ты от меня ждешь чего-то, а я ничего не могу тебе дать.

— Нет, — сказал он, — неправда, я ничего от тебя не жду. Я просто тебя люблю. Мне ничего не надо.

— Нет, надо. Ты ждешь ответную любовь. Так уж устроен человек, что всегда ждет ответную любовь, но я не могу теперь даже целоваться. Даже дружить не могу, Степа, вот как. Я очень постарела. Старуха стала старая. Мне нельзя своей старостью мешать твоей молодости... Не имею я никакого права портить тебе жизнь. Забудь меня, пожалуйста, ладно? Ну, посиди немного и уходи, живи отдельной, своей жизнью, без моего присутствия.

Он посидел немного и, не оборачиваясь, опустив печальную голову, пошел жить отдельной, своей жизнью. Нюрка посмотрела ему вслед и заплакала. Теперь она предполагала до самой смерти оставаться в одиночестве. Но и это предположение не осуществилось. Не сумела Нюрка быть одной.