У Пяти углов

Вскрытие комнаты не имело никакого отношения к начатым сегодня хлопотам Филиппа, а все-таки ему сделалось неприятно: точно вторглись к нему. Он хотел пройти мимо, сделать вид, что не заметил — бумажка снова заклеится, и можно будет думать, что не знал, что и не было ничего, — но дверь медленно открылась сама. Выглянула Антонина Ивановна — да вся в чем-то белом, будто наряженная под привидение.

— Я-то думаю, кто идет впотьмах! Загляни, посмотри, какая грязища! Он, может, у себя год как не прибирал.

Филипп заглянул, остановившись на пороге.

Комната Леонида Полуэктовича и при полном свете напоминала всегда антикварную лавку, в свете же свечей больше походила на бутафорскую, куда только что снесли реквизит после представления пьесы Островского или, скорее, Сухове-Кобылина. Свалили реквизит и разошлись до утра — потому что и кресла красного дерева, и окованные сундуки, и золоченые рамы картин казались ненастоящими, хотя уж Филипп-то знал точно, что все здесь настоящее. Но оттого, что комната казалась складом бутафории, и решительность Антонины Ивановны, отклеившей бумажку с печатями, словно была продолжением пьесы, а не реальным поступком. Проступком. Интересно, она и вошла сюда, когда перегорело электричество, ободренная темнотой, или свет случайно погас уже после?

Ну чего ж, пропадет же все. Крупные вещи опишут, я не говорю. А чашки всякие? Кто ж такую грязищу станет вывозить и продавать в комиссионке? Бросят — и пропадет. Я говорю твоей Ксаночке, а она: «Боюсь мертвых! Вдруг придет за своими вещами?» Во какая, а еще образованная! Я-то темная баба, я-то боюсь тоже, а беру все-таки, а она: «Вдруг придет!»

Молодец Ксана! И уклонилась от соучастия, и не обидела Антонину Ивановну.

— Ты-то хоть возьми чего на память. Ты-то мертвецов не боишься? Или вот я беру тарелку эту с птицами — я ж ее сама ему подарила, когда нашему Полу-эхтовичу восемьдесят было. Он тогда еще совсем молодой был. Чего ж оставлять, если моя тарелка? И стул вот — кому он нужен, кроме меня? Так возьми на память-то.

Действительно, если только на память. И чтобы совсем не обидеть.

— Разве что на память. Книгу какую-нибудь.

— Во-во! Книг у него вон сколько! Не жалко. Все равно пропадать, ведь правда? А то Юрий Никитич наш так гордо мне: «Я не допущу, чтобы моя семья! Мы не можем быть причастны!» Уж если он кандидат, то прямо не знаю что! А я, выходит, воровка? Вероника-то рада бы, но боится своего. Я ей говорю: «Возьми чего из посуды, он и не узнает, откуда чего!» Боится. Бывают же такие, просто не знаю. ПеНданты, прости господи.

Хотя и было темно. Филипп постарался не улыбнуться.

Он уже сделал шаг в глубь этого склада бутафории, как услышал, что кто-то вошел с лестницы. Вероника или ее кандидат — больше некому. Филиппу не очень хотелось, чтобы кто-то из этой пары видел его в комнате Леонида Полуэктовича. Но и сбежать на глазах Антонины Ивановны как-то смешно. Лучше всего — закрыть дверь! Не станут же те заглядывать внутрь. Филипп уже потянулся к ручке двери, но услышал:

— Эй, опять перерыв в подаче?

Федька явился! В кои веки. И ключ ему собственный дан, чтобы приходил когда угодно, — так, наверное, заржавел от редкого употребления.

Филипп пошел со свечой навстречу сыну.

— Это ты, фатер? Идешь как пещерный старец. Глупо обижаться на Федькины шуточки, и все же

слово «старец» неприятно задело.

— Придумал бы что-нибудь, чтобы не ходили мы тут как пещерные жители. Ты же электрический терапевт, так тебя дед называет.

— Чего придумаешь, если где-то вне квартиры вылетает фаза. Разве что завести автономный источник. Серьезно: поставьте собственную ГЭС на струе из кухонного крана!

Такого еще не бызало, чтобы Федька не придумал никакого выхода по части техники.

Филипп смотрел на сына; в слабом свете свечи тот казался совсем мальчиком, чуть не двенадцатилетним. И сразу вспомнился сегодняшний предутренний сон, Лиза, которая виделась такой же преображенно молодой, как сейчас Федька. Ну и что, что теперь у каждого из них двоих своя отдельная жизнь, — есть узы, которые не прекращаются с разводом. Пожизненные. Вот и у них с Лизой. Захотелось сделать ей что-нибудь приятное. Книги! Она же великая читательница.

В комнате заскреблась Рыжа — почуяла Федьку. Тот услышал царапанье за дверью.

— Чего, нашлась псина?

— Как слышишь.

— Ну поздравляю. А кто упер?

Федька не сомневался, что украли. В идеалисты он не годится.

— Какие-то мальчишки. Почти взрослые, из старших классов.

— А-а… Да, есть тут одна кодла.

Если начать расспрашивать Федьку, то, может, и расскажет, что за кодла такая завелась здесь по соседству, — а зачем? Не идти же с ними объясняться: все равно ничего не докажешь. Что-то Филипп хотел… Ах, да: передать через Федьку какую-нибудь редкую книгу для Лизы.

— Пошли-ка, зайдем в еще одну пещеру.

В комнате старого гомеопата все еще копошилась Антонина Ивановна. Федька тут, конечно, бывал много раз: Леонид Полуэктович, сам не имея детей, питал к Федьке некоторую слабость. Бывал Федька — но не при свечах.

— Ого, тут как в пещере Аладдина!