У подножия Копетдага

— А вот эти кривые линии — улицы нашего селения, — продолжал Хошгельды. — Все мы любим его, здесь мы родились и выросли. Но вы видите, как оно рассекает колхозные плантации на две части и не позволяет нам создать единую оросительную сеть. А из-за этого мы не можем как следует напоить водой многие гектары пустующей земли. Но даже там, где вода имеется в избытке, куда ей открыт доступ, там мы тоже используем ее неразумно. Взгляните на эту сетку арыков. Каждый такой квадратик — это орошаемый участок. Размер его — как правило, — от двух до трех гектаров. Казалось бы, хорошо — вся земля впитывает в себя влагу — от арыка до арыка рукой подать. А на деле выходит, что трактору тут и пройти негде, тесно ему здесь. Получается, что вода вступила в спор с машиной. Как же нам помирить их? А помирить их необходимо, без этого мы не двинемся вперед.

Хошгельды вытер платком лоб и перешел к правому плакату.

— Тут, как вы видите, уже совсем другое. Виноградники и сады слились в единый большой массив. Лозы и деревья тянутся длинными ровными рядами, между которыми трактор свободно пройдет из конца в конец. Пройдет и виноградный плуг, и садово-виноградная машина. Значит, и нам легче будет, и урожай увеличится.

Теперь Хошгельды уже чувствовал себя более уверенно. Изложение собственного проекта увлекло его, он видел, с каким интересом и вниманием слушают его односельчане. Голос его звучал звонко, в мыслях появилась ясность, в словах — простота, в движениях — свобода. Вот и Бахар кивнула ему одобрительно, и Овез сделал выразительный жест рукой — здорово, мол! А Вюши, даже на собрание пришедший со своим ружьем, стоял под деревом, раскрыв от восторга рот.

Только старики, разместившиеся в первых рядах, сидели с непроницаемыми лицами да важно поглаживали свои бороды.

"Что-то они скажут?" — с беспокойством подумал Хошгельды.

Но он снова взглянул на плакат, где все было логично, продуманно и наглядно, и его мимолетная тревога мгновенно исчезла.

— То же самое может произойти и с нашими бахчевыми посадками и с хлопковыми плантациями. Они тоже протянутся широкой сплошной полосой, включенные в единую оросительную систему, как это здесь нарисовано, — провел Хошгельды указкой через весь плакат. — Только уже не маленькие квадратики видите вы здесь, а большие участки, по двадцать-тридцать гектаров каждый.

— Вот это здорово! — раздался восхищенный голос тракториста Мамеда Кулиева, который обычно после пахоты вынужден был надолго расставаться со своим "универсалом".

Но его восклицание прозвучало словно сигнал. Все собрание взволновалось. Стариков будто подменили — куда девалась их важная невозмутимость! Сквозь общий шум до Хошгельды доносились лишь отдельные реплики.

— Посевы без воды хочешь оставить! — громко возмущался племянником Ата Питик.

— Молод еще нас учить! — не отставал от него маленький сухой старичок, тряся головой с надвинутым на глаза огромным белым тельпеком[2].

— Аул перепахать вздумал! — разгневанно кричал Кюле Ворчун.

Хошгельды растерянно смотрел на людей. Он не ожидал такого взрыва. На мгновение перед ним возникло озабоченное лицо Бахар. Яростно жестикулируя, доказывал что-то старому садоводу Нурберды верный друг Овез. Промелькнула и сразу исчезла торжествующая физиономия Елли. Не скрывая огорчения, поглядывал на него из-под седых бровей всегда спокойный Непес-ага. В стороне, смущенно опустив головы, сидели отец и мать.

За столом президиума Курбанли, стоя неистово, звонил в колокольчик, тщетно стараясь водворить тишину. Время от времени он беспокойно поглядывал то на Чары, то на Покгена, словно призывая их на помощь. Но Чары делал вид, что никак не может найти в карманах спички, а Покген хмуро поглаживал усы и смотрел куда-то вдаль.

Только секретарь райкома не выказывал никаких признаков беспокойства. Казалось даже, что он с интересом наблюдает происходящее, — едва заметная улыбка освещала его лицо, а в глазах мелькали озорные огоньки.

Наконец Чары-ага нашел свои спички. Он неторопливо положил их на пачку папирос, затем встал и уверенным жестом поднял руку.

Шум улегся так же внезапно, как и возник.

— Товарищи! — негромко произнес Байрамов. — Дадим докладчику возможность закончить. Высказываться будем потом.

— Я предоставлю слово каждому, кто захочет выступить в прениях, — добавил со своей стороны Курбанли Атаев. — Продолжай, товарищ Пальванов, — кивнул он Хошгельды.

Можно было подумать, что теперь, после того как его сбили, Хошгельды не сможет говорить, столь же внятно и последовательно, как раньше, а потому и не сумеет уже завладеть слушателями. Он и в самом деле перестал думать о четкости фразы, о стройном развитии мысли и, случалось, перескакивал с одного предмета на другой, перебивал самого себя, даже путался в словах. Но странное дело, теперь его речь действовала на людей куда более заразительно.