У пределов мрака

— Зрители кричат «бис», — сказал Крофт, — но нам придется прекратить выступление, потому что устрицы слишком утомляются, выполняя непривычные для них упражнения.

На протяжении двух недель таверну заполняли любопытные, а когда Боб Крофт заявил, что отныне его приказам будут подчиняться любые устрицы, интерес публики заметно возрос.

Новость о невероятном достижении простого рыбака быстро распространилась по стране. О Крофте заговорили в Лондоне, и множество любопытных пошло на то, чтобы потратить восемь шиллингов на дорогу до Фальмута и обратно, плюс шиллинг за билет на представление.

Действительно, Боб Крофт совершил нечто фантастическое. Никто никогда не мог заставить устриц выполнять какие-либо команды!

К тому моменту, когда интерес публики начал затухать, и число зрителей стало уменьшаться, а у Боба Крофта уже имелся целый мешок, набитый блестящими шиллингами, к нему подошел известный ученый, доктор, обладатель высоких степеней, и предложил ему продать секрет дрессировки устриц за хорошие деньги.

— Двадцать фунтов. Выплатить авансом, — потребовал Боб и немедленно получил желаемое.

— Теперь секрет. Скажите, сэр, вы никогда не пробовали положить устрицу на горячую плиту?

— Нет, не пробовал. И с чего бы?

— Дело в том, что вы увидели бы, что устрицы немедленно раскрываются, и к ним не нужно прикасаться ни рукой, ни ножом.

— Так, так, так, — пробормотал ученый.

— В металлическом ящике, на котором лежали устрицы, — продолжал Боб, — сидел мальчуган с небольшой спиртовой лампой. Как только я начинал играть на дудочке, он подносил огонек к поверхности ящика и нагревал ее. Устрицы раскрывались. По моей команде «Закройте пасти» парнишка убирал лампу, и устрицы немедленно закрывались.

— Яйцо Колумба, — вздохнул профессор. — Невероятно изобретательно, но все же двадцать фунтов за этот фокус — пожалуй, многовато.

В конце концов, это был хороший урок для ученого, считавшего, что знает все секреты природы. А каждый урок должен оплачиваться.

«Партюмон»

Мы услышали это слово из уст одного старика-испанца, игравшего в молодости видную роль на островах Лакрон. Разумеется, мы ничего не поняли, разве только то, что это слово относилось к чему-то не очень хорошему. Каллиган, несколько лет ходивший в школу и, по словам наших общих знакомых, хорошо знавших его, получивший степень доктора философии по литературе и ставший моряком после того, как у него возникли серьезные проблемы с законом, решил, что это латынь. Роксмит, которого тоже нельзя было назвать идиотом, записал слова испанца.

Вот что у него получилось: «Parturiunt montes: nascetur ridiculus mus». Это можно было перевести примерно так: «Рожают горы, а родится жалкая мышь». По его словам, это изречение принадлежало Горацию.

Соответственно, как сказал Каллаган, «партюмон» может означать: «горы рожают» или «горы трудятся». Эти слова были сказаны на языке школьного учителя, и их смысл остается для нас неясным; если учесть все обстоятельства, можно полагать, что они относятся к чему-то конкретному.

Наше судно в это время бороздило Карибское море. Мы шли к Ооро с каким-то явно подозрительным грузом, так как Конвей, наш капитан, и Рипли, первый помощник, постоянно бросали тревожные взгляды на окружавшее нас пространство.

— У этих черномазых тресковых рож, — ворчал Рипли, указывая на видневшуюся на горизонте унылую сушу, — есть канонерка «Мансанилья», которая с радостью всадит нам в корпус пару снарядов, как только ей представится такая возможность.

Он что-то прошептал на ухо старому капитану, руль немедленно был переложен вправо, и мы на черепашьей скорости направились к Парагуане, где на побережье имеется множество укромных бухт.

И мы стали на якорь в такой бухточке, чтобы жариться на жгучем солнце и умирать от жажды и скуки, с утра до вечера пялясь на гладкое, как покрытое маслом, море, в котором мелькали акулы, стремившиеся сожрать кого-нибудь из нас так же сильно, как мы мечтали о виски со льдом.

Испанец, древний, как Мафусаил, кормивший команду «fejanos», то есть самыми отвратительными, какие только существуют, бобами, поднимался время от времени на палубу и смотрел на сушу, на раскалившиеся на солнце холмы и бурчал «партюмон». Повторив это загадочное слово еще раз, он ухмылялся и возвращался на камбуз.

В один из таких моментов Каллаган — да будет его имя проклято до седьмого колена — вмешался со свойственным ему педантизмом.

— Это значит, что горы заняты каким-то делом, — сказал он, — но я скорее превращусь в кокосовый орех, чем пойму что-нибудь сверх сказанного.

После этой фразы он надолго задумался, посасывая трубку, и любой из нас, взглянув на него, понимал, что его мозги усиленно работают, хотя он и мало походил на гору.

Неожиданно он встрепенулся и хрипло пробормотал:

— Кажется я понял: если гора должна разродиться, значит, в ней есть золото.

И он тут же вцепился в испанца.

Испанец выслушал его, покачал головой, ухмыльнулся и пробормотал на своем жаргоне:

— Madre de Dios! Да, конечно, поднять золото! Ха-ха-ха!