У птенцов подрастают крылья

И вот в этом голубом полумраке перед нами расхаживал тоже одетый в пальто Владимир Михайлович и не читал лекцию, не объяснял урок, а именно рассказывал, как о чем-то очень близком, чему, может быть, даже сам лично был свидетелем, как Николай Васильевич Гоголь в припадке глубокой тоски и душевного смятения бросил в горящую печь страницы своего гениального произведения.

— Представьте: комната, темно, только красноватый отблеск пламени из открытой печи мечется по стенам, по ближайшим предметам. Этот тревожный отблеск падает на изможденное лицо человека, лицо с огромным, как клюв у птицы, носом, лицо Гоголя. Гоголь в смятении. Он уже бросил в печь часть страниц своей поэмы. Они горят. Это горят не бумаги — горят мысли Гоголя, горит его душа, сердце, горит он сам, великий и ничтожный, гениальный и безумный, одинокий в блеске своей славы, несчастнейший из людей. Это Гоголь сжигает сам себя.

Несколько лет спустя в Третьяковской галерее я увидел картину «Гоголь сжигает вторую часть «Мертвых душ».

Картина сразу показалась мне удивительно знакомой: «Где же я ее видел раньше?» Да ведь именно об этом рассказывал нам зимой девятнадцатого года и нетопленной темной школе Владимир Михайлович.

И тогда впервые в жизни я понял, вернее, почувствовал силу художественного слова. Владимир Михайлович рассказывал так, что казалось, будто ты видишь то, о чем он говорит.

Никогда не видя этой картины, я уже «видел» ее в рассказе Владимира Михайловича, и «видел» именно так, как увидел ее в Третьяковской галерее.

Вспоминаются мне и другие уроки Владимира Михайловича, связанные уже не со зрительными образами, а, в основном, с глубоким раздумьем о жизни, о людях.

Онегин Пушкина, Печорин Лермонтова… И уже совсем не похожий, совсем из другой среды Рудин Тургенева, и все-таки между этими столь различными людьми как будто есть что-то общее. Это общее — их отстраненность, отчужденность от окружающей жизни, невозможность, нежелание принять ее. Все они по-разному, но одинаково лишние люди. «Лишние люди» — это целый раздел в литературе девятнадцатого века, это особый тип людей, очень разных и все же отчасти друг на друга похожих.

Как хорошо говорил об этом Владимир Михайлович! Он говорил, по своему обыкновению прогуливаясь взад и вперед перед притихшей группой. А мы все слушали. И лично у меня вдруг закрадывалась тревожная мысль: «Лишние люди» в России в девятнадцатом веке. А разве в нашем, двадцатом веке их не может оказаться, оказаться таких людей, которые очутятся в стороне от жизни, не смогут включиться в ее стремительный поток?! А не окажется ли и кто-нибудь из нас среди этих людей, не окажусь ли и я сам?»

Даже дрожь пробирала от такой мысли. Но что же нужно делать, чтобы этого не случилось, как включиться в жизненный поток? Конечно, надо учиться, кончить школу, а потом?.. Потом поступить учиться дальше, но куда? Надо ведь обязательно найти свое призвание в жизни, заранее точно определить свой дальнейший жизненный путь. А как это сделать и не ошибиться? Вот у меня, к чему у меня способности — к литературе, к театру? Кем мне стараться быть — артистом или заниматься литературой? И опять же вопрос: как ею заниматься? Быть писателем, исследователем или учителем, вот таким же, как Владимир Михайлович?

В последнее время меня больше всего тянуло стать учителем, преподавать в школе литературу.

Я уже мечтал, как я кончу университет, вернусь обратно в Чернь и буду преподавать литературу в той самой школе, где я теперь учусь. Владимир Михайлович к тому времени будет уже совсем старенький. Он придет ко мне на урок, сядет в уголок, может, на ту самую парту, где сижу теперь я, и будет затаив дыхание слушать. А я начну рассказывать про Гоголя, как он сжигал свою поэму, буду рассказывать точь-в-точь как Владимир Михайлович, нет, даже еще более ярко, более образно. Может, даже, кто-нибудь из учеников вдруг не выдержит и зашепчет: «Мне страшно». А я скажу: «Так и должно быть. Гоголю в эти минуты было еще в тысячу раз страшнее».

А потом зазвенит звонок, ученики, как в тумане, выйдут из класса. И тут ко мне подойдет старенький Владимир Михайлович, обнимет меня и скажет: «Я не ошибся в вас. Я передаю в надежные руки самое дорогое — сердца нашей молодежи. Будите в них высокие, благородные чувства, учите любить нашу родину, наш народ и нашу великую русскую литературу».

Итак, решено. Я пойду на литературный факультет, буду педагогом-словесником и на всю жизнь останусь работать в школе в моей дорогой Черни.

КЕМ БЫТЬ!

Помню, как-то раз я поделился своими планами на будущее с мамой. Мама выслушала меня совсем без восторга и даже с явным огорчением.

— Ты хочешь стать учителем, да еще всю жизнь работать в Черни?

— Разве это плохо?

— Всю жизнь влачить полуголодное существование, что же тут хорошего? — в свою очередь, спросила мама.

Вот насчет материальной стороны выбираемой мною профессии, об этом я, признаться, не думал.