У рыбацкого костра

Уголком глаза я заметил, что дед проворно потянулся к удочке; я моментально перевел взгляд на его поплавок - поплавка не было. Натянутая леска стремительно рассекала воду, двигаясь в моем направлении. В сердце шевельнулась зависть. Не такая обыкновенная человеческая зависть, а… одни назвали бы ее маньяческой, другие - спортивной. Не могла уж эта тварь схватить мой крючок в знак приветствия и в оправдание всего того, что расписывал мой приятель… Дед держал удилище со спокойствием чемпиона и равномерно наматывал леску на катушку. По-видимому, все-таки это не такой экземпляр, который надо подтягивать по- особому, время от времени ослабляя леску, и брать измором. И действительно, разрезающая воду леска описала крутую дугу и начала приближаться к деду. Через пару секунд прямо около его ног на поверхность высунулась голова язя. Дед достал сачок и плавным безошибочным движением извлек рыбу из воды. Язь так, на глазок, не меньше чем килограммовый. Еще раз зашевелилось чувство зависти, а потом в сердце вселилась надежда - стало быть, что-то будет…

Я бросил короткий взгляд на свои поплавки - спокойствие и снова стал смотреть на деда. Этот человек как-то странно меня интересовал. Вот ведь не раз приходилось сидеть над водой рядом с незнакомым рыболовом, обменяешься несколькими фразами насчет рыбок - и конец. Ну уж от силы еще пару пустяковых слов добавишь. А тут мне все время казалось, что я должен ска- зат ему что-то интересное. Может, давало себя знать какое-то подсознательное чувство благодарности за то, что он меня не прогнал, правда?

Дед очень осторожно отцепил рыбу с крючка, вытащил из воды сетку, точнее говоря, лишь верхнюю ее часть. Что-то у него там сильно плескалось. Чудаку не нравится, что ему завидуют. Он ловко всунул новую добычу, опустил сетку и стал насаживать новую приманку.

- На что вы ловите? - спросил я опять-таки с полным спокойствием, чтобы он не почувствовал, что я все-таки ему завидую.

- На тесто.

- Картошка, булка, желток, да?

Он не ответил. Справившись с насадкой, он забросил ее точно в то же самое место. Уселся так же, как сидел и раньше. С ним не очень-то разболтаешься. Я почувствовал, что помимо этого несерьезного желания сказать ему что-то во мне пробудилось журналистское любопытство. Такие типы иногда могут многое знать, многое рассказать - потому он и неохотно разговаривает; но ничего не поделаешь, ведь не буду же я ему в самое нутро удочку закидывать. В конце концов в этой обстановке главным предметом моего интереса должны быть поплавки. Правда, они стоят и даже не шелохнутся, но ведь неисповедимы пути господни. Вот ушел бы этот старикан отсюда, я бы тогда перебрался на его место.

- Давно я был в Варшаве, - заговорил он неожиданно. - В сорок пятом.

- Ого! - воскликнул я наверняка слишком громко. - Значит, вы понятия не имеете, как выглядит Варшава. Где вы жили?

- На Воле.

- Я Волю знаю, как свои пять пальцев, ей-богу. Но сейчас уже не помню, что было на Воле в сорок пятом.

- Развалины… - буркнул он.

- Развалины-то развалины, всюду были развалины, и теперь уж только это и помнится, что кругом были развалины. А где что в свое время было, где и когда что выстроили - все это сейчас уже стерлось в памяти. Были развалины, а сейчас есть красивый город, и если захочется человеку что-нибудь вспомнить, то приходится лезть в альбомы, в хроники. Э-э! Знаете, какая теперь Воля: трасса Восток - Запад, универмаг большущий, жилые кварталы…

- Слишком много говоришь над водой, сынок, - прервал он меня жестко. - И слишком громко. Рыба пугается.

Его мрачность вызвала во мне дух упрямства.

- Ну, знаете ли, любезный! - закричал я. - Над водой не говори, потому что рыбу спугнешь, дома не говори, потому что жена говорит. Должен же человек когда-нибудь выговориться.

- Неужели это так плохо, когда жена дома разговаривает?

- А хорошо, что ли?

- Попробовал бы ты остаться без жены.

Он сказал это таким тоном, что моя веселость погасла, как светлячок.

- Э-эх, попробовал бы ты, сынок, остаться без жены, - повторил он. - У меня две было… точнее говоря, одна, но можно сказать, что и вторая была женой. А теперь у меня нет никого. Было у меня трое детей, а теперь никого нет. Та, первая, законная, погибла как раз на Воле, во время восстания. И дети тоже.

- Мой отец тоже погиб во время восстания.

- Вот видишь, сынок. Отец иной раз хоть и отлупит, а когда его нет… Жена болтает, дети озорничают, ну а когда их нет… Глядел бы на луну, да и выл бы. Ты слышал когда-нибудь, как человек воет? Нет. А я выл. Два раза. Первый раз там, на Воле, на развалинах. Такова уж была могила моей жены и моих детей. А второй раз пять лет спустя на пороге своего дома. Смотрел на луну и выл. Иногда человеку только это и остается…

Он вдруг замолчал, а я испугался: ведь после такого вступления нельзя человека за язык тянуть, а если же сам он ничего больше не скажет, то я упущу что-то важное.

Однако немного погодя он снова заговорил:

- И вдобавок ко всему я еще собаку убил.