У шоссейной дороги

— Теперь мне понятен твой обморок. Симуляция! Боялся, что мобилизуют в армию. — Трошин плюнул ему в лицо. — Предатель! Жаль, что я не догадался об этом раньше.

Скидушек потемнел.

— Не знал? Еще не поздно. Сейчас мы с тобой ближе познакомимся.

Он так ловко и с такой силой пнул Трошина между ног, что тот как мешок молча опустился на землю. Кто-то крикнул:

— Бей, гада!

Скидушек выхватил у немца автомат и направил на нас:

— Всех искромсаю.

Трошина, Давыдова и Антонова немец с автоматом в руках погнал в комендатуру. Скидушек ехал сзади на телеге.

Слух о происшествии на току быстро облетел всю деревню. Люди пригорюнились, ждали, что будет. Назавтра иду по улице, вижу: Антонов сидит на своем крыльце весь в кровоподтеках, курит.

— Ай, дядя! Что они с тобой сделали? — кинулась я к нему.

— Тише, Ариша. Меня они пока отпустили, сказали: скроешься — жену и детей постреляем.

— А где же остальные: Трошин, Давыдов?

— Молчи, Ариша. Они не вернутся. Их повели на расстрел. Скидушек гадом оказался, предателем.

— Кто бы подумал… После этого верь людям. И без веры нельзя.

Вечером в глубоких потьмах пришла ко мне мать Трошина. Заголосила у порога, от горя и слабости опустилась на пол. Осталась она с тяжелобольной снохой и тремя внуками.

— Ну, что делать, Ариша? Казнили моего сынка, кормильца.

Жалко старуху, а помочь я не в силах.

— Бабуся, ты видишь, я тоже плачу. Бьют наших в избах, на дорогах, везде… Но верю, придет час расплаты.

— Узнать бы, где его застрелили, чтоб захоронить…

— Пошли-ка ты Клаву, внучку, на площадь к магазину. Она все разузнает, — посоветовала я старушке.

Назавтра она отправила туда девочку. Откуда ни возьмись, Скидушек вылез, свинцовыми, как у гада, глазами уперся в Клаву.

— Ты что тут тягаешься, большевистское отродье?

— А что, Иван Иванович, разве нельзя?

— Иди отсюда, не нюхай, а то, как отцу, найдем тебе место, мерзавка.

Прибежала Клава на поле, где люди жали хлеб серпами. Кинулась ко мне.

— Тетя Ариша! Они убьют меня. Скидушек пригрозил.

Я успокоила ее: мол, люди не дадут в обиду. Отправила девочку домой к бабке и больной матери:

— Иди, помогай им. Не расстраивай мать, виду не показывай, что тебя кто-то обидел.

Недалеко от полосы прошел какой-то человек в шляпе, в темных очках и хорошем костюме, посмотрел на меня внимательно. Я поклонилась ему: «Здравствуй, пан!» — и отвернулась.

Сейчас, думаю, каждому черту надо кланяться. Может, и этот не лучше Скидушка. Завыползали, гады гремучие. Ушел он куда-то в лес, не видела куда. Работаю и плачу. Узнает, думаю, Скидушек, что и я коров угоняла, прикажет расстрелять. Погибнут дети. А на днях прошел слух, что все взрослое население будут отправлять в Германию. А я в то время была здоровой, сильной и красивой. Мужики заглядывались. Думаю, детей моих отправят в концлагеря, а меня в Германию. Поднимаю голову, а надо мной тот самый нарядный пан в темных очках.

— Тю, напугал. Откуда взялся и что надо?

— Не бойся! Я такой же пан, как ты пани. Ты Арина Емельяновна? Ну, вот. А я одноглазый сапожник, твой, так сказать, деверь. Пришел познакомиться.

— Не похож. На фотографии — другой, — сказала я.

Он отвернулся, снял шапку, очки, а когда снова повернул ко мне лицо, то на левом глазу оказалась черная повязка.

— Узнаешь?

— Приходится.

— Так вот, не падай духом. Победа рано или поздно будет за нами. Я пришел не только познакомиться, но и сообщить, что Трошин и Давыдов живы. Партизаны их выручили, отбили у немцев. Сегодня же сообщи их семьям. А я ночью вселюсь к вам, если не возражаете. Идет?

— Уговор дороже денег. Идет!

Днем немцы построили на площади виселицу, а ночью партизаны повесили на ней Скидушка. К ногам прицепили фанеру. На ней было написано:

«Это ждет каждого предателя Родины».

Возле моего двора под тополями недалеко от шоссейной дороги стояла немецкая походная кухня, а дальше за нею виднелся офицерский шатер-палатка из зеленого брезента. Видно, немцы выбрали это местечко потому, что рядом речка (они купались утром и вечером), мост (через него ходили иногда на прогулку в лес).

Я размела метелочкой свой двор и превратила его в точок. Рожь хранилась в снопах под поветью. От кур не стало отбоя, и я решила до дождей обмолотить все снопы и солому прибрать. Сама сделала цеп: на крыше землянки лежала сухая и легкая рукоять для железных грабель. Я привязала к ней сыромятным ремешком палку, величиной с аршин, и получился цеп. Надо уметь им махать и колотить по хлебным колосьям. Иначе и руки отобьешь, и ничего не намолотишь…

Мне помогали дети. Развязали снопы, разложили их веером по кругу так, чтобы колосья были внутри. Работа грубая, утомительная. Без сноровки ничего не получится. Начала я. Цеп птицей взлетает над головой и легко, но хлестко опускается на колосья, выбивая из них зерно. Подошел офицер. Важно так постоял, пальцы за ремень засунул и, оттопырив губу, ногой подрыгал. Соображает что-то. Неспроста он здесь. Боюсь поднять глаза, молчу и работаю. Вот бы, думаю, вашему фюреру спину проутюжить вдоль и поперек этим крестьянским орудием.