У шоссейной дороги

Вернулся Егор Иванович чем-то озабоченный, задумчивый. А в его отсутствие как-то ночью партизаны привели мне худую лошадь. Привели и во дворе оставили. Как будто приблудная, неизвестно чья. Вышла я утром в ограду, смотрю: на телеге упряжка лежит, хомут, дуга, вожжи, тут же рядом с телегой конь стоит. Траву жует. Я на нем стала работать по хозяйству. Как ни говори, лошадь — большая подмога. С поля воз соломы привезла, несколько копен сена, а ребятишки стали возить дрова.

Наши деревенские бабы иногда спрашивали:

— Ариша, где взяла клячу?

— У немцев купила за гуся.

А конь в самом деле был немецкий брабансон, ноги около щиколоток лохматые, копыта круглые и крепкие, грудь широкая, а грива густая. Потом откормила я конягу, красивый стал. Боялась, что немцы отберут. Но не отобрали, потому что он прихрамывал на правую переднюю ногу, она была прострелена. Ульяша, Тихоня и его брат Кирюша ездили на нем в лес. Никому не отказывала конягу. Берите, но жалейте, вовремя кормите, поите.

Нескольким пленным, когда их гнали по дороге, удалось бежать и укрыться. Вот один такой беженец подошел ко мне, а я спешила через Лог к Ульяше.

— Сховайте меня, — просит. — Из плена бежал. Не дайте погибнуть душе.

Посмотрела я на него: измучен до предела, шатается, как пьяный. Живой скелет. Кожа на лице бескровная, белая, как живот у камбалы, дряблая.

— Откуда родом-то? — спрашиваю.

— Сибиряк, — отвечает. — Из Татарска.

— Ну, идем вон в ту хату на бугре. — Привела его к Ульяше. Та глазами спрашивает: мол, кого ведешь, зачем?

— Спрячь, — говорю, — человека. Спаси сибиряка.

— Куды его я дену? Интересная ты, Ариша. Боюсь я.

Я — хвать за шкаф, надавила плечом, сдвинула с места. Под ним был потайник в подполье.

— Лезь! — говорю беженцу. — Если немцы найдут, то тебя и нас всех расстреляют.

Ульяша посмотрела в окно и шепчет:

— Глянь, Ариша. К тебе тоже один… направился. В ограду зашел.

Я заспешила домой. Захожу в хату, а он уже сидит на лавке. Лицо заросло щетиной, глаза ввалились в ямины. Такой у него голодный и напуганный вид.

— Человек, что тебе надо? Тебе, кажись, поесть хочется?

Если бы он сказал: «Хозяюшка, спрячь меня быстро», — а то кивает головой:

— Ага, поесть… Кишки свело до боли. — Схватился за живот и согнулся.

Я вынула из печки чугун со щами, налила миску, поставила перед ним на стол. Вижу: он мнется.

— Что, не нравится, аль не голодный?

— Я только что сырой картошки поел в поле. Что-то давит желудок. Я полежу тут. Боли в животе.

Он лег на лежанку около печи. Я забеспокоилась:

— Может, тебя спрятать? Не дай бог, нарвутся патрули.

— Нет, — говорит. — Не могу шевелиться. Скололо всего. Я побуду тут.

Минут через десять заметила, что кто-то свернул с дороги и идет к нам. Пригляделась: патруль! Немец остался у ворот, а русский патрульный вошел и сразу зло уставился на парня. Тот побледнел, затрясся — ни жив ни мертв. Понял, что конец.

— Кто это? — спросил меня патрульный.

— А я знаю, я только что сама зашла. Больной он. Хлеба просит.

— Ты чего разлегся тут как барин? — прикрикнул патрульный.

— А я хотел передохнуть и потом схорониться… Кишка крутит…

— Беженец? Кого ждал, такой-сякой? Меня ждал? Чтоб я тебя нашел? Вставай!

Тут я вмешалась. Дело оборачивалось плохо.

— Мы русские. Разве он виноват, что в плен попал? Пожалей его. Иди, скажи немцу, что у меня никого нет, а тем временем я спрячу его.

— О чем он раньше думал? Может, он подосланный провокатор. Я не хочу свою голову подставлять под пулю. Ты его схоронишь сейчас, а потом придут немцы, убьют тебя и меня.

Он взглянул в дальнюю комнату за перегородку. Там Егор Иванович сидел, ботинок починял.

— А это еще что за сапожник?

И напугалась же я. Думаю: ну, все, пропадет Егор Иванович ни за грош.

— Свой, — говорю, — мужик мой. Инвалид он. Сапожничает. У старосты спроси. Не беспокойся.

Он поверил. Поднял беженца и повел по шоссе. Я — следом за ним. У ворот здоровенный немец с автоматом встретил парня руганью, накинулся на него и ударил наотмашь по лицу. Тот, утирая кровь, что-то сказал. Фриц еще пуще обозлился и стукнул пленного автоматом по спине, а второй раз — со всей силой по голове. Он закрутился и упал замертво. Боже мой, почему я сразу же не спрятала беженца в ту же минуту, как он зашел в хату. Втемяшилось мне, что он очень голодный, что его прежде надо накормить. Ведь кругом были голодные… Расстроилась: не сумела помочь. А где-нибудь его ждет мать или жена!

Не могла уснуть до утра.

Назавтра ни свет ни заря заявился тот немец, который убил пленного. Я его сразу узнала. Сивый, ресницы длинные, белые, глаза злые, как у бешеной собаки, бегают туда-сюда. Толстые губы облупились, в коростах все, кровоточат. Руки волосатые, в темных веснушчатых пятнах. Вошел и нарочно дверь за собой не притворил. Автомат высунул вперед. Уставился на нас, молчит. Что ему надо? Прикончит, думаю, сатана, как того парня. Дети сразу уцепились за меня, дрожат. Кто знает, что у него на уме? Фриц начал шарить глазами по полкам, увидел кринку с топленым салом, жадно схватил, ложку нашел в миске, обтер о штаны, набрал сала и сует мне в рот.