У студёной реки

– Жирует, гад, – подытожил Фрол, который сыздавна – смолоду еще, заглядывался на Марину, жену Ивана.

Фрол был бит не однажды Митрохиным за навязчивое приставание, но как стал Фрол уполномоченным при Аникее, тут сила взяла. Марина и вовсе перестала из двора выходить, а, казалось бы, уже и годы озаботили лица, дети давно подросли и у неё, и у Фрола.

Ан, нет!

Видно, кровушка не унимается – вскипает еще, а коли и власть дадена, так подавай, считал Фрол, что к ней прилагается.

Порешили насчет Ивана, выпили за здравие и по домам.

У Ивана дома стало сразу как-то темнее-сумрачнее. Горюшко нагрянуло, и хоть погода стояла яркая, Марина и Иван ходили чернее ночи, ждали указаний от сельсовета.

Аникей пришел как будто мимоходом − типа невзначай, сунул, не глядя в глаза Ивана разнорядку, стараясь деланно не придавать значения явлению своему в доме «приговоренного», покрутил рыжий свой ус заскорузлыми пальцами, от приглашения к столу твердо отказался и только буркнул – собирайся, мол, Ваня, – два дня осталось до отправки.

Дома после ужина, уложив младших детей, Марина, горестно глядя на сумрачного Ивана предложила:

– Поговори, Ваня с Федей, моим двоюродным братом. Ведь гол недотепа, ну, как тесаный кол − может ведь согласиться и поедет. Давай ему дадим муки, коровенку. Худой он мужик, детей, − аж пятеро, жена иссохла от забот. Ему все одно, думаю – может и согласится.

Иван было возмутился – дернул плечом, отвернулся – не любил бездельника, гуляку и болтуна Федьку, но фыркнув, промолчал, а утром, промаявшись полночи, пошел к Федору на другой край деревни. Толкнул неказистую калитку, шагнул в неухоженный заросший двор и, отведя Федора за угол дома, предложил ему продуманные условия. Федор уже знал, конечно, о разнорядке из волости, как-то нахохлился, чувствуя, как будто земля качнулась под ногами. Но жизнь его так подмяла нынче, жена ноет день за днем, в доме пусто, дети глядят на Федора глазами голодных и загнанных жизнью в угол кутят.

– Эх, была, не была! Где, наша, не пропадала! − в сердцах ударил ладонью о сруб дома Федор.

– Давай, веди буренку, да муки дай, самогону поболее! Гулять будем!

Утром, в день назначенный, вся деревня – от мала до старости-ветхости, еще хмельная от проводин вышла в поля провожать Федора. Впервые за тридцать пять годков Федя чувствовал себя героем. Его провожали все дворы, каждый стремился подойти, пожать руку, похлопать по плечу – то ли прощаясь, то ли подбадривая и таким образом приобщаясь к благородному делу.

На станцию прибыли, в аккурат, к поезду в лихой бричке, запряженной парой гнедых. Поезд, подошел, шипя какие-то гадости, сопя и вздрагивая. Кони пугливо косили глаза на ожившее грохочущее железо, а Федор, подбадриваемый Аникеем, вдруг почувствовал необыкновенную легкость и бодро шагнул в вагон.

Путь, оказалось, был не близкий, день за днем гремел состав, унося себя и живые души на запад.

На день пятый пути заметно потеплело, как-то неистово-буйно зазеленело, пахнуло в лицо зноем и морем, и вот он – курок – белокаменная станция чудной формы. Белые одежды встречающих, Федора под руки сажают в коляску, с ним еще несколько одичалых жертв курка и везут лихо мимо моря, сверкающего куда-то вверх, в зелень склонов, по дорожке тесной, извилистой, но ровной. Потом ограда вычурная, белый дом с колоннами, чудные деревá, длинные праздничные аллеи, лавки крашенные и – нет, нет – да прошмыгнут − то одна, то другая тетка в белом.

– Тихо! − прошипела встречающая, то же в белом халате, женщина средне неопределённого возраста, страшно смахивающая на странную деревенскую тетку Марфушу, что жила на окраине и варила из трав снадобья от хвори и заговора:

– Мертвый час у нас!

Федор обомлел. Вот он видимо – конец – мертвый час!

А все как будто так буднично и даже приветливо.

Видимо и я пропаду в такой самый мертвый час.

А может, он уже пришел?

Так думал Федор, обливаясь от тревог, волнения и с непривычки к жаре потом, вышагивая за провожатой. Та, молча и стремительно влекла его к белому дому, назвав его главным корпусом. Проходили мимо избы, в которой через стекло окон Федор успел разглядеть почерневших обличием, как будто измазанных с головы до пят дегтем людей. Измазанные страдальцы лежали на лавках в изнеможении, другие сидели, обреченно опустив головы и устало обтираясь дегтем.

«Мучают, видимо, сердешных до почернения», − пронеслось в голове Фёдора.

–Это что? − кивая на увиденное в окне, дрожащим голосом спросил Федор провожатую.

–Тебе тоже полагается − пропишут, тогда узнаешь, – как показалось, злобно прошипела тетка.

Поднялись в дом, вошли в скрипучую дверь, на кровати лежал недвижно с головой покрытый белой простынею некто. Тетка оставила Федора, молча показав ему на пустующую кровать. Федор сел, устало подогнув трясущиеся ноги, стал разбирать скарб из мешка, косясь через плечо на «жмурика».

– А самогону-то, не привез? − вдруг сипло прозвучало за спиной.