У ступеней трона

– Не будем загадывать вперед, дорогая моя… Если судьба захочет – я не стану противиться… Но сама я не хочу создавать свою фортуну. А теперь будет об этом. Поговорим лучше о вас. Я не советую, дитя мое, слишком отчаиваться. Мне сдается, что с вашим возлюбленным ничего очень дурного не случится. Я Александра Головкина знаю; он труслив, как заяц.

Глаза Анны Николаевна загорелись надеждой, на щеках проступил румянец.

– Я боюсь, что его запрятали в Тайной канцелярии, – прошептала молодая женщина.

– И это не слишком скверно. Вы же, чаю, слыхали, что Ушакову правительница приказала прекратить пытки… Поговаривают даже, что она совсем хочет уничтожить канцелярию… Так что, если он там, – бояться слишком нечего.

– Но это неведение – хуже смерти! – стоном вырвалось у Трубецкой.

– Что ж делать, дитя мое! Потерпите пока. А там, может, и я вам как-нибудь пособлю. Скажу я своему лейб-медику Герману Генриховичу… У него кой-какие лазейки есть… он нам, что нужно, разведает. А когда узнаем, куда вашего дружка сердечного запрятали, тогда, может, мы его и вызволить сумеем.

– Спасибо вам, ваше высочество! – с чувством проговорила Трубецкая, поднимаясь с места. – Вовек я не забуду вашей доброты и ласки…

Цесаревна проводила свою гостью через все комнаты, еще раз расцеловалась с нею и затем медленным шагом вернулась назад. Голова ее была задумчиво наклонена, на пухлых губах дрожала загадочная улыбка… Эта улыбка говорила о том, что Елизавета Петровна полна какой-то тихой радостной думы. А кто прочел бы эту думу – тот бы узнал, что цесаревна счастлива тем, что купила лаской еще одно сердце, приобрела еще одну союзницу… А дочери Великого Петра так нужны были преданные сердца, лишние союзники!

Вернувшись в будуар, она протянула руку к колокольчику и позвонила. В то же мгновение складки портьеры колыхнулись, раздвинулись, и среди них, как в рамке, появилось широкое скуластое лицо любимицы цесаревны – Мавры Ивановны Шепелевой.

– Изволила звонить, матушка?

– Да, Мавруша. Доктор-то наш дома?

– Должно, дома. Давеча, как у тебя Трубецкая была, выходил из своего логова, спрашивал, с кем ты занята. Кажись, никуда не выходил.

– Так ты пройди к нему, Мавруша, попроси его ко мне пожаловать…

– Слушаю, золотая, слушаю!..

Шепелева помедлила мгновение, бросила испытующий взгляд на свою «золотую принцессу», но ничего не сумела прочесть на ее лице. Тогда она тихохонько вздохнула и скрылась в складках бархатной портьеры.

Елизавета Петровна продолжала стоять на том же месте, опять погрузившись в раздумье, и опять на ее губах замелькала загадочная улыбка. Она очнулась только тогда, когда пол в смежной комнате скрипнул под чьими-то тяжелыми, грузными шагами и в ее будуаре появилась жирная фигура «господина лейб-медикуса» Лестока. Перевалившись своим жирным телом через порог цесаревнина будуара, Лесток остановился в почтительной позе и вопросительно взглянул на свою августейшую хозяйку.

– Садись, Герман Генрихович, – с улыбкой промолвила цесаревна. – Чай, твой жир и ноги не держат…

Лесток грузно опустился в кресло и спросил:

– Что приказать изволите, ваше высочество?

– Чай, слыхал… – обратилась к нему цесаревна, – у меня Трубецкая была.

– Осведомлен о том, – пробасил лейб-медик.

– А была она у меня с большой печалью… завела она себе тут дружка сердечного Баскакова, из Москвы он. Да встал этот Баскаков у графа Александра Головкина поперек горла… Сам он на Трубецкую-то зарится. Ну и убрал молодчика куда-то Головкин, а куда он его убрал – то как-никак разведать нужно.

– А нам до того какая докука?..

Щеки цесаревны покрылись багровыми пятнами. Не любила она, когда ее приближенные задавали такие бессмысленные, праздные вопросы.

– Значит, есть докука, – резко ответила она. – Умный ты человек, Герман Генрихович, а не понимаешь, что мне превеликий расчет Трубецкую одолжить.

Маленькие, заплывшие жиром глаза Лестока хитро сверкнули.

– Понял! – воскликнул он.

– И разведаешь?

– Все усилья к тому приложу…

На мгновение воцарилось молчание. Елизавета задумалась; Лесток не осмеливался вызвать ее из раздумья.

– А что в городе слышно? – спросила наконец она.

– Много нового, – оживился Лесток. – За верное передают, что правительница от Миниха совсем отшатнулась, а принц Антон с Остерманом ему яму выкопали… Слышал я стороной, что не пройдет недели, как Миниха от двора удалят.

Елизавета грустно покачала головой.

– Вот она, благодарность! – тихо произнесла она. – Как же правительница могла позабыть, чем она Миниху обязана?

– Уж он слишком часто стал напоминать, чем она ему обязана. А тут, – продоложал рассказывать Лесток, – такая оказия вышла. Отозвался граф неодобрительно о Линаре; дошло это до этого польского щенка – он и стал настраивать Анну против Миниха. А тут еще каша заварилась. С Австрией союз заключили, а Миних супротив этого союза. Так что, по всему видно, несдобровать ему…

– Жаль и его, – опять прошептала цесаревна, – и правительницу, если она отталкивает верного ей слугу.

– Вот бы нам сим воспользоваться, – раздумчиво проговорил Лесток.

– Чем это?

– Ихним недружелюбием, да и приветить фельдмаршала.