У ступеней трона

– Он составляет заговоры… он бывает у Шетарди… получает с него деньги. Его можно видеть постоянно в разных кабаках в обществе гвардейских офицеров… Словом, он – душа заговора.

– Если вы в этом уверены – арестуйте Лестока… Но мой бедный, трусливый медик будет, конечно, очень польщен, что его считают настолько храбрым, чтоб стоять во главе заговора.

– Так, по-вашему, он не пьянствует с гвардейцами?

– За это не поручусь… Но я знаю, что Лесток любит выпить, а у пьяного человека всегда найдутся собутыльники…

– Так он не бывает в доме французского посла?

– За это я могу поручиться. Он еще ни разу не переступил порога французского посольства…

Анна Леопольдовна так была изумлена, что даже пошатнулась.

– И вы можете поклясться в этом? – спросила она, зная, что Елизавета очень религиозна.

– Клянусь! – воскликнула цесаревна.

И она не покривила душой; Лесток действительно не бывал в доме Шетарди, не считая единственного раза, когда он явился замаскированный, про что Елизавета даже и не знала. Он очень часто виделся с Шетарди, но исключительно в доме итальянца Марка-Бени, близкого знакомого и маркиза, и доктора.

Услышав эту клятву, правительница на минуту опустила голову и задумалась. Сомнения ее не рассеялись, а уверенности в виновности цесаревны уже не было.

– Так, значит, все это – ложь, все это – вымыслы?

Цесаревна горько улыбнулась.

– Ваше высочество, – с чувством проговорила она, – уверять я вас больше не буду… По всему видно, что я потеряла ваше доверие, а словами его не вернешь. Поэтому одно из двух: или оставьте меня в покое и дайте мне жить тихо и мирно, или же назначайте следственную комиссию, арестовывайте меня, пытайте моих друзей… Поверьте, что эти вечные недоразумения, эти разговоры хуже всякой лютой пытки…

На ее ресницах алмазными каплями сверкали слезы. Правительница заметила их и подумала: «Это – слезы обиды… Она обиделась – значит, невиновна…» – и затем сказала вслух:

– Хорошо. Ступайте, ваше высочество… Я подумаю, что сделать…

Елизавета с глубоким поклоном вышла из кабинета и тотчас же уехала домой, вздрагивая каждую минуту и боясь, что правительница одумается, вернет и арестует ее. А когда она уехала, в кабинет, где в глубокой задумчивости сидела правительница, вихрем ворвался ее супруг.

– Опять упустили птичку! – раздраженно воскликнул он.

– Оставьте меня в покое! – досадливо отозвалась Анна. – Я убеждена теперь, что она невиновна…

Принц изумленными глазами поглядел на супругу, топнул ногой и снова вихрем удалился из кабинета.

Елизавета вернулась домой разбитая и утомленная. Этот разговор стоил ей слишком дорого; за полчаса, которые он тянулся, она перестрадала так много, как ей не приходилось страдать уже давно.

– Ну что, золотая моя? – встретила ее Шепелева. – Нагулялась, повеселилась?!

Цесаревна печально покачала головой, и горькая улыбка скривила ее губы.

– Так-то навеселилась, – ответила она, – что по горло сыта, Мавруша… Вдругорядь меня на это веселье калачом не заманишь…

– Аль приключилось что?

– А приключилось то, что пытала меня правительница словами да обещала и в застенке попытать… – И она вкратце пересказала Шепелевой свой разговор с Анной Леопольдовной.

Мавра Ивановна, когда цесаревна кончила, всплеснула руками:

– Как же теперь быть, матушка? Неужто всю затею бросать?

Елизавета сдвинула брови и твердо сказала:

– Нельзя бросать… Все равно теперь не поверят. Как-никак, а надо теперь до конца дойти, и свою, и ваши головы спасаючи.

– Так, золотая моя, так! – обрадованная решимостью, сквозившей в словах цесаревны, воскликнула Шепелева. – Прикажешь побудить наших?

– Не буди… Дай еще ночку поспать, а утром решим, как поступить… Утро вечера мудренее…

XI Великое действо

Наступил и следующий день после знаменательного куртага в Зимнем дворце. Настало 24 ноября 1741 года.

Елизавета проснулась поздно. Большие английские часы, стоявшие в столовой, уже пробили десять раз, когда цесаревна открыла глаза и, увидев подходившую к постели на цыпочках Шепелеву, не раз заглядывавшую в спальню во время ее сна, пробормотала:

– Заспалась я сегодня, Маврушенька.

– И то заспалась, золотая моя!.. Вставай-ка поскорее. Там тебя давно, почитай часа с два, один человек дожидается…

Цесаревна тревожно вздрогнула.

– Кто таков? – быстро спросила она, приподнимаясь на локте.

Мавра Ивановна заметила тревогу, вспыхнувшую в глазах ее «золотой царевны», дрожь, пробежавшую по ее полному молочно-белому телу, и поспешила ее успокоить.

– Свой, матушка, свой… Преображенского полка сержант Грюнштейн!

– Что же ты меня, Маврушенька, не разбудила?

– И, золотая моя, нешто это возможно! Ты так-то сладко почивала, что меня аж завидки брали… Ну а проснулась – изволь-ка подниматься. Теперь куняжиться[70] не дам. Там тебя и Герман Генрихович ждет не дождется…