У ступеней трона

Елизавета нахмурилась и, одеваясь с помощью Шепелевой, глубоко задумалась. Ей предстояло решить очень важный вопрос: откладывать ли свое намерение, окончательно созревшее в ее душе, до первого удобного случая, как это она хотела несколько дней тому назад, или же, не откладывая, самой создать этот удобный случай. Как она ни была робка, ей казалось, что медлить долее теперь неразумно. Вчерашний разговор с правительницей показал ей ясно, что она должна теперь остерегаться каждую минуту. Вчера ей удалось благополучно выбраться из силков, какие расставила ей судьба, удалось поколебать уверенность правительницы, но никто не может поручиться, удастся ли ей спастись от подозрительности приближенных Анны – сегодня или завтра. Наконец, и сама правительница – это видно по всему – настроена враждебно. Она знает слишком много, чтобы слишком долго верить в невиновность ее, Елизаветы. Вчера она размягчилась сердцем, может быть, просто в нужную минуту потеряла энергию, но сегодня она может передумать и послать Ушакову приказание арестовать ее. И тогда она, Елизавета, погибла. Хотя она и дала правительнице коварный совет назначить следственную комиссию, но она прекрасно понимала, что не только что на пытке, а под одним взглядом холодных стальных глаз Ушакова Лесток, трусливый до глупости, выдаст ее головою… Значит, медлить было нельзя. Да и чем скорее окончится это неопределенное положение, чем скорее пройдут тревоги ожидания, тем лучше. Все равно идти назад немыслимо; правительница не поверит – так лучше же дойти до конца. И, остановившись на этой мысли, Елизавета подняла глаза, полные слез, к образу Казанской Богоматери, кротко глядевшему на нее из своей жемчужной ризы. В это время огонек лампады вспыхнул, бросил на темный лик иконы трепетный отблеск, и цесаревне показалось, что священное изображение ожило и послало ей ласковый, ободряющий взгляд. Елизавета Петровна перекрестилась и твердым шагом направилась в уборную, по которой, дожидаясь ее, грузными шагами ходил Лесток.

– Доброе утро, Герман Генрихович, – поздоровалась она с ним, – что новенького скажешь?

Лесток вздернул плечами и пробормотал:

– Я дурной сон видел, ваше высочество!

– А какой? – спросила Елизавета, расчесывая перед зеркалом свои густые, пышные волосы.

– Будто меня колесовали.

Насмешливая улыбка тронула губы цесаревны и затерялась в глубине глаз.

– И то дурной, – согласилась она, – особливо коли в руку.

Лесток еще досадливее вздернул плечами, закусил нижнюю губу, затем быстро вытащил из кармана камзола какую-то бумагу и положил ее пред Елизаветой.

– Что это такое? – спросила она.

– Выбирайте, ваше высочество, что вам приятнее. Жизнь ваших друзей висит на волоске, и, если вы еще промедлите, их кровь польется рекою…

Елизавета в это время рассматривала положенный ее медиком рисунок.

Он был сделан грубо, неряшливо, но она разобрала, что этот рисунок изображает ее в двух видах – в короне и порфире и в монашеском одеянии. Цесаревна вздрогнула и поспешно отвела затуманившиеся глаза от ужасной картинки.

– Я выбрала, мой друг, – проговорила она. – Будь готов сам и скажи всем, чтоб были готовы…

– Но когда же, когда? – забыв всякий этикет, всякое уважение к цесаревне, вскричал Лесток.

– Еще не знаю, – раздумчиво ответила Елизавета. – Может быть, завтра, а может быть, и сегодня… Во всяком случае, ступайте и будьте готовы…

Она встала из-за туалета и торопливым шагом направилась в залу, где, по словам Шепелевой, ее ждал Грюнштейн.

Увидев вошедшую цесаревну, преображенец преклонил колено и благоговейно прикоснулся губами к протянутой ею руке.

– Я заставила тебя ждать, мой друг, – ласково проговорила Елизавета. – Уж не посетуй – заспалась нонче…

Преображенец и от ласкового тона ее голоса, и от этих слов покраснел до ушей.

– Ваше высочество! Матушка царевна! Не посетуйте, что я дерзнул явиться, – заговорил он взволнованно и робко. – Такое дело случилось. И от себя, и от своих товарищей усердно вас просим: прикажите ваших супостатов[71] низвергнуть, немцев из Зимнего выгнать…

– Прикажу, прикажу, дружок! Только малость подождать нужно…

– Нельзя годить, ваше высочество! – воскликнул Грюнштейн. – Потому я и прибежал к вам… Завтра вся гвардия в поход выступает, в ночь ноне нам снарядиться приказано…

– Как в поход? – изумилась Елизавета.

– На шведа идти приказано, – пояснил преображенец. – Ноне и приказ поутру нам читали.

Елизавета задумалась. Это неожиданное известие изменяло положение дела. Медлить долее было действительно нельзя. Она ясно теперь понимала план правительницы: гвардию решено удалить из Петербурга, чтобы арестовать ее в это время. Тогда, понятно, некому будет за нее заступиться. Ее раздумье продолжалось бы дольше, если б около нее не прозвучал голос Лестока, незаметно вошедшего в залу.

– Видите, ваше высочество, – сказал он, – медлить нельзя ни минуты… Уйдет гвардия – и дело проиграно.

Елизавета гордо подняла голову. В ней вдруг сказалась дочь Великого Петра. Она как-то вся преобразилась, точно возмужала сразу.