У войны не женское лицо

Признается, что сочинила их на фронте. Я уже знаю, что многие из них там писали стихи. Они и теперь старательно переписываются, хранятся в семейных архивах – неумелые и трогательные. Из-за них фронтовые альбомы, а мне их показывают в каждом доме, часто напоминают девичьи любовные альбомы. Только там – про любовь, а здесь – про смерть.

«У меня дружная семья. Хорошая. Дети, внуки… Но я живу на войне, я все время там… Десять лет назад своего друга Ваню Позднякова разыскала. Мы думали: он погиб, а он, оказывается, жив. Его танк – он был командиром – два немецких танка под Прохоровкой уничтожил, и их подожгли. Экипаж погиб, один Ваня остался – без глаз, весь обожженный. Отправили его в госпиталь, но не думали, что будет жить. На нем живого кусочка не было. Вся кожа… вся… Кусками слазила… Пленочкой… Я нашла его адрес через тридцать лет… Через полжизни… Помню, поднимаюсь по лестнице, ноги подкашиваются: он – не он? Дверь открыл сам и руками меня трогает, узнает: “Нинка, ты? Нинка, ты?”. Через столько лет узнал…

Мать его совсем старенькая, он с ней жил, сидит с нами за столом и плачет. Я удивляюсь:

– Чего ж вы плачете? Радоваться надо, что однополчане встретились.

Она мне отвечает:

– У меня три сына на войну ушло. Два погибли, а Ваня живой домой вернулся.

А у Вани обоих глаз нет. Она всю жизнь его за руку водит.

Я у него спросила:

– Ваня, последнее, что ты видел – это прохоровское поле, танковый бой… Что ты вспоминаешь о том дне?

И знаете, что он мне ответил?

– Об одном только жалею, что рано дал команду экипажу покинуть горевшую машину. Все равно ребята погибли. А мы могли еще один немецкий танк подбить…

Вот о чем он жалеет… До сего времени…

А мы с ним на войне были счастливые… Не было еще никаких слов между нами. Ничего. Но я помню…

Почему я осталась живая? Для чего? Я думаю… Я так понимаю, чтобы об этом рассказывать…»

Наша встреча с Ниной Яковлевной имела продолжение, но уже письменное. Переписав рассказ с магнитофонной ленты и выбрав то, что меня больше всего удивило и потрясло, я, как и обещала, переслала ей один экземпляр. Через несколько недель из Москвы приходит тяжелая заказная бандероль. Раскрываю: газетные вырезки, статьи, официальные отчеты о военно-патриотической работе, которую ведет в московских школах ветеран войны Нина Яковлевна Вишневская. Возвращен и посланный мной материал, от него мало что осталось – весь исчерканный: выброшены веселые строки о поварах, которые в котлах моются, и даже безобидное: «Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это…». А на страницах с историей про лейтенанта Мишу Т. стояли возмущенные вопросительные знаки и пометки на полях: «Я для своего сына – героиня. Божество! Что он подумает обо мне после этого?».

Потом я не раз сталкивалась с этими двумя правдами, живущими в одном человеке: собственной правдой, загнанной в подполье, и общей, пропитанной духом времени. Запахом газет. Первая редко могла устоять перед тотальным натиском второй. Если в квартире, например, кроме рассказчицы оказывался еще кто-то из родных или знакомых, соседей (особенно мужчин), она была менее искренна и доверительна, чем если бы мы остались с ней вдвоем. Это был уже разговор на публику. Для зрителя. Пробиться к ее личным впечатлениям становилось невозможно, я тут же обнаруживала крепкую внутреннюю защиту. Самоконтроль. Корректировка происходила постоянная. И даже определилась закономерность: чем больше слушателей, тем бесстрастнее и стерильнее рассказ. С оглядкой на то, как надо. Страшное уже выглядело великим, а непонятное и темное в человеке – мгновенно объясненным. Я попадала в пустыню прошлого, где были только памятники. Подвиги. Гордые и непроницаемые. Вот так же, как и с Ниной Яковлевной: одну войну она вспоминала для меня – «как дочке, чтобы ты поняла, что нам, совсем девочкам, пришлось пережить», другая предназначалась для большой аудитории – «как другие рассказывают и как в газетах пишут – о героях и подвигах, чтобы воспитывать молодежь на высоких примерах». Всякий раз меня поражало это недоверие к простому и человеческому, это желание подменить жизнь идеалом. Обыкновенное тепло – холодным сиянием.