У Земли на макушке

— У вас цепкая память, — похвалил Панов. — Действительно, сказал.

— И негде хранить мясо?

— Увы, негде.

Я затребовал объяснений. Они были даны, простые и убедительные, подкрепленные ироническими ссылками на школьный учебник физики. В полярный день солнце светит круглые сутки, и прилегающие к полюсу районы по количеству солнечного тепла находятся в одной категории снабжения с Ялтой. И лишь то обстоятельство, что лучи отражаются от белой поверхности, мешает устроить на льдине санаторий мирового класса: ведь воздух прогревается главным образом от поверхности земли и находящихся на ней предметов. Если мясо закопать в лед, забросать снегом — солнце все равно до него доберется; строить ледник — дорого: нужны бревна, земля, пенопласт, к тому же вечная опасность трещины… Вот и получается, что проблема хранения мяса в Арктике решения пока не имеет — смешной парадокс, который ни разу не вызва улыбки ни у Степана Ивановича, ни у посетителей кают-компании, вынужденных летом сидеть на консервах или, в лучшем случае, на солонине.

В сопровождении собак мы подошли к торосам — Жулька и Пузо никогда не позволяют, чтобы легкомысленные люди уходили далеко от лагеря одни. А вдруг медведь? Разве люди с их жалким обонянием засекут его на расстоянии? Лаять они не умеют, бегают — просто смех разбирает; без собаки, одним словом, человек с его карабином-хлопушкой — легкая добыча для умного медведя. Человек с собакой — вот что звучит гордо.

Торосами можно любоваться, как произведением искусства, хотя фактически они — результат разрушения, столкновения льдин, наползающих одна на другую. Разве горы и долины, изумительные по красоте скалы и заливы не созданы разрушительной игрой природы? Разве они не результат столкновения стихий? Необыкновенно разнообразные по форме причудливые монументы пятиметровой высоты, в которых воображение видит то готового к прыжку медведя, то падающую башню, опоясали лагерь. Грани одного тороса сверкали на солнце, точно были усыпаны драгоценными камнями. Массивный, с почти правильной круглой верхушкой, он навевал какие-то мучительные ассоциации.

— "Шапка Мономаха", — сказал Панов. — Так мы его назвали.

Я кощунственно залез на "шапку" — на то место, где должен находиться самый крупный алмаз, — и Панов меня сфотографировал. Ребята, которые видели этот снимок, говорили, что никогда еще "Шапка Мономаха" не выглядела так эффектно. Теперь, конечно, она смотрится не так — но не мог же я на ней торчать до бесконечности.

Мы пошли вдоль торосов, любуясь застругами — рисунками ветра на затвердевшем снегу, остроконечными, похожими на реактивные самолеты. По пути Владимир Васильевич показывал мне бывшие трещины: у этих — все в прошлом, они сварены Арктикой по методу академика Патона; а вот на этих — лед в пупырышках, в узорчатых цветах — значит, он свежий, становиться на него опасно. На одной дрейфующей станции трактор заглох как раз на бывшей трещине, не успевшей как следует затвердеть. Механик соскочил, чтобы посоветоваться с товарищами, и в то же мгновенье трактор начал медленно погружаться в расползающуюся трещину. Едва друзья успели поздравить механика со вторым рождением, как льды, сделав свое гнусное дело и поглотив добычу, снова сошлись как ни в чем не бывало. Панов говорил, что все произошло как во сне: несколько секунд назад здесь стоял трактор, реальный трактор, осязаемый на ощупь, и вдруг он испарился…

— А на этом месте, — начальник указал на свежую трещину, — несколько дней назад плескалась вода.

Он осторожно перешел через бывшую трещину. Я хотел было пойти вслед за ним, но Владимир Васильевич меня остановил: у самой кромки из-под его ног показалась вода, ледок на трещине был сырой, как свежая каша.

Недавно мы встретились с Пановым в Москве и весело вспоминали этот случай: таким он показался нам забавным. Мы просто хохотали — сидя на диване в теплой квартире. Но тогда, насколько я могу припомнить, никто из нас от хохота не надрывался.

Лед треснул, и Панов по плечи оказался в воде. Смешно? Согласен, если под вами уличная лужа, а не трехкилометровый слой ледяной воды океана (температура которой, к сведению, была минус один и восемь десятых градуса). Во избежание кривотолков сразу же замечу: никто из нас не рвал на себе волосы и не бросался звонить по телефону. Более того, то, что сделал пострадавший, показалось мне лежащим за пределами здравого смысла: вместо того чтобы без всяких предварительных условий принять братскую помощь, Панов чуть оттолкнулся от края трещины, развел руки, чтобы барахтаньем не расширить полынью, — и улыбнулся. Потом-то я понял, что своей улыбкой Владимир Васильевич приводил меня в чувство, но тогда я решил, что началась галлюцинация.

— Руку! — заорал я чужим голосом, лежа на краю. — Руку, черт возьми!

— Спокойно, — произнес Панов, балансируя в воде, — отодвиньтесь чуточку подальше. Вот так. Теперь давайте.