У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)

Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. "Двустволка центрального боя", - успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.

- Вы можете стрелять, - проговорил Альфред, - это будет законно.

Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь...

Он закричал Альфреду Тизенгаузену:

- Ты с чего разошелся-то?

Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.

Викентий опять усмехнулся - так кисло, будто у него болели зубы - и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:

- А ну, брысь!

И поднял двустволку.

Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:

- Немец-перец!

- Эй, немец-перец, колбаса!

- Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!

Эхо гулко откликнулось из глубины леса: "Са! Ста!"

Гриша сказал, передохнув немножко:

- Я ни капельки не испугался.

- Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, - ответил Ян.

- Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще - кинжал.

В разговорах об оружии - самых увлекательных для мальчишек - они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко - по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.

- Здрасте! - закричал Гриша с досадой. - Явился!

- Здрасте, здрасте! - ответил Евлаша и прибавил нахально: - Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!

- Давай побьем его, - предложил Грише Ян.

- Я шутейно, - сказал Евлаша. - Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.

- Наплевать на него! - ответил Гриша.

- Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. - Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. - Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены - первые богачи.

- Чего ты к нам привязался? - закричал Гриша в отчаянии. - Так было хорошо без тебя!

Евлампий испугался и забормотал:

- Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!

- Иди за нами на десять шагов сзади, - велел ему Гриша. - И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.

Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.

- Сбегаем посмотрим, что там, - предложил Гриша Яну, - а потом опять пойдем по прямой дороге.

- Вы норовите убежать от меня, - откликнулся сзади Евлаша, - а я от вас все равно не отстану!

Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.

5

Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:

- Свои!

- Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.

- Караулю.

- Кого ж ты караулишь?

- А вот погоди... Увидишь.

Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.

- Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.

- Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?

Латыш подумал и улыбнулся:

- Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.

- Можно.

Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.

На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.

Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.

- "Слезами залит мир безбрежный!.."

Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:

- Белены, девка, объелась?

Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?

Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:

- Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь: это песня революционная... Э, да ты и слова этого еще не знаешь!..

Нет, плохо понимают ребят взрослые. А вот и знал Гриша это слово. Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно... Как в блистании молнии. Он рано узнал это слово!

Сейчас революционную песню пела толпа крестьян...