У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)

- Надо непременно понять, каких немцев. Я тебе спел про тех, что на шее у народа сидят. А есть непременно в Неметчине и батраки, такие, как мы с тобой. Я так думаю. Там непременно есть кузнецы. Или, скажем, плотники. За что мне их не любить?

Винца закашлялся и стал выбивать деревянную трубку. На землю посыпались мелкие искры.

- Ты не подпали плетень-то, - сказал Минай.

- Не бойся, - ответил Винца посмеиваясь: - пока лесные братья не велят, не подпалю.

Вот и еще раз услыхал Гриша про смелых братьев...

- А я боюсь чего-то, - проговорила кухарка Анфиса и зябко повела плечами.

- Ты боишься, я боюсь... В том-то и беда наша, - сказал Минай.

- А кто не боится?

- Живой всегда боится.

- Лесные братья не боятся, - раздельно произнес Винца: - лесные братья идут своей дорогой, прямой дорогой, не сворачивают... не боятся?

В окне помещичьего дома занялся желтый свет, хлопнула дверь на крыльце, и, невидимая уже в темноте, закричала Перфильевна:

- Тэкля! Тэкля! Куда тебя нечистые унесли?

Пора было расходиться.

Большой Минай ухватил Гришу за пояс и легко поднял высоко вверх одной рукой:

- Уцелела у тебя моя музыка?

- А как же! Вот! - И Гриша вытащил из кармана кость, обвитую веревкой.

- Ну, добро.

Минай опустил мальчишку на землю и ласково подержал свою руку на его волосах. Огромная ладонь накрыла всю Гришину голову, от затылка до бровей. Потом батрак зашагал к хлевам большими своими ногами, обутыми в лапти.

Гриша ни за что не сказал бы Минаю, какие беды пришлось ему узнать из-за Минаевой музыки: два раза ее выбрасывали за окно - и он находил ее потом в колючих кустах крыжовника; кинули в поганое ведро - он выловил ее оттуда, вымыл в сажалке и высушил на солнце. А после этого решил никому не показывать - будет играть один в поле за огородами.

Гриша уже подходил к дому, когда его догнал Ян:

- Завтра утром пойдем в лес!

- К лесным братьям?

- Ага. Захвати хлеба побольше: может, не вернемся.

- Я орехов возьму...

- Можно и орехов. И никому не говори, слышишь? А то беда будет.

Ян зашуршал ногами по росистой траве, убежал.

Дома при малиновом свете лампады сидели рядышком на скамье Гришин отец и учитель Шпаковский, разговаривали. Мать хлопотала по хозяйству.

И на Гришу никто не закричал за поздний приход. Он сел в уголок и от скуки стал чесать босые ноги одну об другую.

Шпаковский - слышно было, что он усмехнулся - сказал:

- Встретил я Дамберга. Вот еще франт! Что ему нужно в наших краях?

- Надо думать, к гувернантке Ирме Карловне ездит, - ответил отец. Понятное дело.

- Непонятно одно: чем такой Дамберг живет?

- Да тебе какая о том забота?

- Интересуюсь такими, как он. Не сеют они у нас, не жнут, а собирать что-то надеются... Ты погляди-ка, Иваныч: за лесом - барон Тизенгаузен, тут - Ирма, а между Тизенгаузеном и Ирмой путешествует вот эдакий Дамберг. И всюду, по всему краю, у помещиков гувернантки - немки.

- Вот чудак, во что уперся! Что ж им, француженок нанимать? Француженки повывелись.

- Француженки вывелись - немки завелись.

Отец зевнул:

- Скучный твой разговор сегодня, друг!

- Погоди, - заторопился учитель. - Я вот что хочу сказать: Дамберг этот ездит все поближе к Двинской крепости.

- Ну, ты не обессудь - не туда загнул: немцы у нас самые верноподданные слуги царю.

- Да они-то верноподданные... - начал было учитель.

Но мать уже внесла в горницу самовар и, вслушавшись, на ходу закричала на отца:

- Не нашего это ума дело!

И стала заправлять лампу-молнию - гордость семьи. В комнате едко запахло керосином, тусклый свет лег на бревенчатые темные стены, единственным украшением которых была книжная полка отца да рядом с ней отрывной календарь с картинкой: три богатыря на конях, у главного богатыря - борода во всю грудь, как у отца.

Бабка принесла Грише печеной картошки, которую он любил больше всякой другой еды. Потом стали пить чай с сахаром, и бабка ушла к себе в чуланчик. Там она принялась шептать и вздыхать - молилась. Грише стало жалко ее: зачем она одна. Он тоже пошел в чулан и лег на сундуке, поближе к бабке. И нечаянно заснул.

3

Утром Гриша проснулся раздетый в кровати.

Окно в сад было раскрыто, и по всему саду разносился яростный голос Перфильевны:

- Знаю, зна-а-ю! Я все-о знаю, Иванушка, от меня не укроешься!

- Ну и добро. Вот и добро! - негромко гудел спокойный отцовский бас.

Гриша, в одной рубашке, подбежал к окну, лег животом на подоконник.

Все в саду сияло под косыми лучами солнца: сверкала роса на траве, горели многоцветными огоньками капли на кустах малины, смородины.

Перфильевна и Гришин отец стояли у старой дуплистой груши - стояли не рядом, а так сажени на две друг от друга, - и у помещицы уже гневно багровели щеки, насуплены были брови.

- Ты... премудрый! - кричала она. - Книжки читаешь! Какие?

- Разрешенные цензурой, - глухо проговорил отец.

- "Цен-зу-рой"! Вон какие слова знаешь. Образовался, по миру шатаясь! Ты от образованности своей и пса Собакевичем окрестил. А кто такой Собакевич? Может, это в насмешку над властью?

- Матушка, да ведь это у Гоголя...