У звезд холодные пальцы

Она еще успела увидеть белый подол поджарого брюха волчицы, прежде чем та свернула за изгиб совсем уже ночной, беспросветной тропы.

* * *

Урана была одна в юрте. Баджа подоила коров и куда-то исчезла. Лишь стемнело, и Атын ускользнул, не сказавшись, куда. Урана не посмела спросить. Потом увидела, что в опустевшей вечерней кузне кто-то зажег огонек. Видно, крепко взбурлила, позвала к молоту и наковальне наследная кровь, коль девятый в роду самовольно проник в отцовские владения.

Что мальчишка там делает? Как бы не испортил чего! Лучше б ему вернуться до прихода Тимира, не то страшно осерчает отец, ставший неистовым в злобе… Урана метнулась было к двери, но дернула ремешок ручки и остановилась. А вдруг не осерчает? Вдруг да снизойдет на мужа в честной кузне правда о сыне?

Поразмыслив, решила: пусть будет как будет. Расстелила на лавке давно начатую циновку.

Конский волос колючий и жалящий. Пальцам вначале колко, но быстро забывают о боли, плетут, завязывают, отрезают ножницами концы. На подпруги, чулки и вышивку годится волос с грив; на вервие и циновки идет лучший, упругий и крепкий – с хвостов. Это заделье требует терпения и навыка. Девочки учатся плести с девяти весен. До того их забота – набивать седельные подушки собранными во время линьки оческами.

Из-под умелых рук Ураны лился красивый узор. Литыми складками опускалось на пол с колен полотно, грубое и ворсистое на ощупь, а на вид – пушистый дым и лунное серебро. Но кумысная радость от любимого дела пропала. Перестали помогать молитвы, что призывали когда-то к крови счастливый ток вдохновенья. Не глядя, подхватывала Урана одну за другой черные, серые, белые пряди. Вила из них замысловатую вязь и думала, что обошлась со своей жизнью, как с этим полотном. Поторопилась сочинить узор, прикинуть ширину и длину. Воображала циновку готовой, когда та еще реяла живым волосом на ветру в лошадиных хвостах.

Время словно слетело с катушек. Избавилось от ожидания, одиннадцать весен хозяйничавшего в юрте, и неслось теперь с головокружительной быстротой. Привычно двигая пальцами, с пустым, без улыбки, лицом, Урана смотрела в огонь и видела, как корчатся и сгорают искры прожитых мгновений.

Время не ждет никого и ничего. У него нет души, нет плоти и чрева, хотя оно питается людскими веснами. Младенцы-мгновенья, суматошливые и прожорливые, как все растущее, спешат вызреть, стать временем варки мяса, временем дня, малых и средних осуохаев. Потом усталый год уютным витком падает в Коновязь Времен, освобождается в ней от скверны и уходит в вечность. Или, может, год опять плывет к Орто, прозрачный и безмятежный, чтобы вобрать в себя новый непредсказуемый круговорот, запущенный лукавым Дилгой. Ведь круг – это когда что-то завершается, а из старого рождается новое…

С возвращения сына в семью дева Луна успела поправиться телом и опять похудеть. Много перемен произошло в доме. Поначалу ополоумевшая от счастья Урана тянулась к мальчику, шептала нежные словечки из тех, какие говорят малышам. Позже обнаружила, что ласки ее льстивы и похожи на скрытую мольбу о прощении. Сын не знал, что мать невольно вовлекла его в тенета обмана, но, что-то чувствуя, держался поодаль.

Не она вырастила Атына. Не она вскормила грудным молоком и ночей не спала, когда он болел. Она отторгла дитя от семьи, к которой он привык, которую любил, и теперь больно переживал жестокий запрет отца видеться с кормилицей и ее детьми.

Сраженная новой, не чаемой бедой сыновней неприязни, ночью Урана то застывала на постели, то металась в кромсающей сердце обиде на мужа, на жизнь, на бога-загадку. Точно мячиком поиграл ее счастьем Дилга: кинул мячик – отнял, снова кинул – отнял… Обида была острой, как батас, украденный для Сордонга.

Мир Ураны скукожился за левой занавеской куском пересохшей шкуры. Голоса и звуки за поющим пологом заполняли его целиком. Затем они затихали, и тишина, большая и черная, как тяжелые воды Диринга, заполняла юрту, возвещая наступление бессонной ночи. Ворованный батас колол и язвил. Казалось, люди смеются за спиной, показывая пальцами на Урану, – униженную, отверженную, лишнюю в доме и на земле.

Стянув узелки, она отложила недовязанную циновку. Праздные руки виновато пали на колени. Тусклый взгляд вновь обратился к огню.

Как же больно эта осень ее исхлестала! Урана чувствовала себя беззащитным деревцем, с которого злой ветер сорвал все листья. Она стремительно дурнела и старилась, но хуже всего было то, что в ней сохла сердцевина. Страшная пустота медленно заполняла нутро. Порою женщине чудилось, что она, отощавшая до предела, и снаружи стала пуста – невидима.

За день ей редко перепадало слово от мужа. Урана робко ставила перед ним мису с едой. Тимир начинал есть, глядя сквозь старшую жену невидящими глазами. Она пятилась от стола, не смея повернуться спиной. Как полагается прилежной супруге, старалась обелить хозяина в своих глазах. Не каждому человеку-мужчине дано умение прощать лживых жен.