У звезд холодные пальцы

– О, древо-сосна, не отвергни его! Шаман и кузнец – из гнезда одного! – проревел зверь, прежде чем выкинуть мальчика во что-то пушистое, похожее на облако.

Мимо проскочило время варки мяса, а может, целая весна. Времени стало трудно верить. Оно потеряло устойчивость: то бежало опрометью, то влеклось лениво и невыносимо медленно. Очнувшись, Атын долго лежал с сомкнутыми веками и молился богам, чтобы страшное приключение оказалось сном. Но небесные ярусы остались глухи к мольбам. Мальчик открыл глаза и убедился, что по-прежнему находится в грезах.

Он лежал в пуху и перьях. Его странная постель была собрана в люльке-гнезде. Обхваченное железным обручем гнездо кто-то укрепил ремнями на макушке сухой великанской сосны. Сверху нависало угрюмое небо. Тучи, бултыхаясь, разбегались беспорядочным стадом.

Атын осмелился выглянуть из птичьей колыбели и отпрянул: земли не видать – так высоко. На восьми нижних ветвях висели точно такие же гнезда со спящими людьми.

Растерянный мальчик решил – пусть будет, что будет. Немного погодя он, к удивлению, почувствовал сильный голод. Рот сам собой открылся и заорал требовательно, истошно, как в предосеннюю пору вопит в лесу болотная птица.

Тотчас же послышался свист ветра. К краю гнезда на перепончатых кожистых крыльях подлетела маленькая, с ребенка-годовичка, старушка с корзинкой. Платье у нее было пестрое, волосы растрепанные. На сморщенном чумазом личике яркими каплями сверкали лютые зеленые глазки. С отвращением глянув на Атына, старушка сморщилась еще больше, выпростала тощую правую грудь и сунула ему в рот длинный коричневый сосок.

Молоко у нее было жирное, белое и вкусом напоминало сливки. Атын впопыхах глотал молоко, стараясь не захлебнуться, и с ужасом глядел в круглые птичьи глаза на морщинистой старушечьей груди. Они тоже скосились на него с веселым любопытством. А из ворота, извиваясь, выползли две другие глазастые груди-змеи. Кормилица хлопнула по ним грязной ладошкой и нежно прошамкала:

– Погодите, торопыги, ненаглядные шалуньи! Не спешите в ворот прыгать, не лупите глазки луньи! Опростаться ваш черед в гнездышках других придет!

Из левого набухшего сосца источались капли угольно-черные, из среднего – красные. Капли падали на платье, отчего оно становилось еще пестрее.

Когда мальчик напился, старушка не без труда затолкнула в ворот непокорные востроглазые груди.

Атын попытался закрыть рот и не смог. Челюсти, клацнув, снова распахнулись. Бабка покопалась в корзине. Достала из сваленных в кучу комков лягушачьей икры, бычьих мошонок и черных кровавых сгустков кусок сырого мяса. Кинула его в рот питомцу. Он с трудом сглотнул. Скрюченная старухина лапка полезла в корзину за новым куском.

– Нет-нет, я уже сыт, – поспешил отказаться Атын. – Скажи мне, что это за место и кто здесь живет?

– Ты на острове с ними и с нами, в Мерзлом море, в начале концов. Между явью, причудой и снами в самом стрежне Реки Мертвецов, – неприязненно проскрипела старушка. – Быть шаманом – великое счастье, но не слишком тебе повезло: ты находишься в северной части, где добро – одновременно – зло. Спишь в гнезде чудотворного древа на высоком девятом суку, где питают шаманские чрева, а людские потом иссекут. Перекроют в тебе человечье и кузнечную тягу твою, поменяют рассудок и речи… После я тебя вновь сотворю.

Презрительно сплюнув, она проворчала:

– На весах то одно, то другое, то шаман победит, то коваль… Ох, мое молоко дорогое на такого волшебника жаль!

– Я буду волшебником? – прошептал Атын, испытывая враз изумление, восторг и страх.

– Кузнецом… тьфу, шаманом ты станешь, – поправила себя старуха. – Ведь камлать – не железо ковать… – И сердито каркнула: – Плохо кончишь, коль не перестанешь мне вопросы свои задавать!

Атын не испугался угрозы.

– А если бы я лежал в гнезде западных шаманов?

– Эти сами свой путь выбирают и обычно довольны собой, – пуще озлилась, но все-таки ответила она. – Ну, а южные лучше играют с превращеньями и ворожбой.

– Что будет со мной дальше?