Убежища (СИ)

Бенедикт не ожидал такой силы и такого упорства от собственного вожделения. Парень давно уже сдался отступал, а его врагу все было мало. Подбородок парня он отдавливал сверху или отражал попытки оторвать руку от многострадальной мошонки (а член-то у него съежился, зато яйца раздулись) и просто шутки ради громко щелкал зубами, если враг осмеливался дышать ему в лицо. Что ж, я больше никогда его не увижу, никогда не прикоснусь, и расплачиваться за это будет жирный! Жирный понял, что дело плохо, растерялся и все старался Бенедикта придушить. Слышно было, как его дружки идут следом, наблюдая, но мальчик-художник пока не был готов орудовать ножом. Справа кого-то с удовольствием, захлебываясь, рвал Урс и поносил всех святых и Пресвятую Деву Игнантий.

Спутники рыхлого увидели край оврага и заорали. Именно туда гнал противника Бенедикт, и тот послушно отступал. Но сейчас парень стал, как упрямый осел. Тогда Бенедикт еще крепче ухватил его яйца, вывернул и дернул на себя. Яйца прикрепляются к подпузию прочно, и ему плевать было, оторвутся ли они. Парень даже не закричал, захлебнулся дыханием, и Бенедикт просто толкнул его. Тогда парень упал, но, падая, подсек Бенедикта ногой и повалил на себя. Тут вступили другие, все сразу - кто-то пнул чем-то твердым метко под зад, остальные обрабатывали ребра. Некий умник попытался захлестнуть горло ректора веревкой, но промахнулся дважды и отстал. Значит, медлить смысла не было. Что вытворяли чресла Бенедикта, Бог весть, но парень скулил от ужаса. Пора было заканчивать, и Бенедикт протянул правую руку к горлу противника. Тот защитился подбородком, отвесил челюсть и разинул рот. Тогда Бенедикт, не медля, не раздумывая, не рассчитывая, запустил пальцы поглубже в глотку и вцепился ногтями в корень языка. Парень делал сухие рвотные движения и стискивал зубы, он мог отхватить оба пальца у самого основания. Он засучил ногами и попробовал еще раз ухватить Бенедикта за горло, но ручки-то у него были слабые, пухлые, потные и скользкие! Плохие руки, не для медика. Так что Бенедикт знай себе давил и терпел, а толстая оболочка языка мало-помалу поддавалась под мягкими пупырышками. Парень заметался под ним и заскользил к краю провала. Душа Бенедикта, большая кобра, встала на хвост, зашипела и освободила замученную плоть. Падая, он повернул голову, как для поцелуя, вправо, потянул челюсть парня за корень языка вниз, вцепился ему в нос зубами у самого основания и давил, стискивал зубы, пока не захрустело вовсю, не ощущая вкуса крови.

Что созерцал старый Эомер, непонятно. Когда Бенедикт вернулся к нему, тот не отрывал взора от светлых небес, словно удерживался на краю склона, вися на ниточках взгляда. Бенедикт провел мрачную ревизию - пальцы сухие, не откушены и даже не повреждены, ни голова, ни задница, ни бока не биты. Только ребра скованы. В разочаровании он встал, и камни под ним не шевельнулись, спросил:

- Эомер, то, что я видел - правда?

- Ах, сынок, - соболезнуя, отозвался старик, не сводя синих глаз с небесного тумана, - Я же не знаю, что именно вы там видите. Я - пограничный страж, и только, вроде фиванского сфинкса.

Этот брюзга не сострадал прежде, и следовало обождать, он мог бы... Эомер чуть шевельнулся и добавил:

- Сынок, ты так похож на моего покойного сына...

Что ж, одно к одному, смерть сейчас интересовала обоих; потому Бенедикт уточнил:

- Что с ним случилось, князь?

- Умер от ран после зряшного поединка. Он получил две раны в живот, две!

- Значит, он дрался раненый...

Тут Эомер обернулся, гневно сверкнул очами, а резной табурет оставался недвижим:

- Ты знаешь о том, каково стоять на ногах с поврежденной брюшиной?!

Потом скорбно вздохнул и снова уставился в небо; покачнулся и выровнялся его табурет.

- И, сынок... Я так и не встретил его после смерти. Не смог, не догнал.

- Как это?! Не может быть!

- Может, как оказалось.

- Тогда мне пора!

Ничего не стоило это победоносное видение - все равно что девичий сон. Да и желанное убийство, настоящее или нет, уничтожает душу, от которой и так почти ничего не осталось. Эомер остался сидеть, Бенедикт вышел на тропу и заскользил вниз. Камни шуршали навязчиво, напоминали о том, что тени давно уже потускнели и удлинились.

- Иди, сынок, иди! Прости, что не помог.