Убежища (СИ)

Старческий голос вроде бы таял. Бенедикт обернулся непроизвольно: из провала подымалась клубами ночь, зеленовато почернело, словно обуглилось, и одеяние приграничного стража. Бенедикт видел, холодея: ножки табурета, висевшие над пропастью, судорожно вытянулись вперед, сидение его удлинилось, стало толстым и круглым; когда всадник слегка откинулся назад и гикнул, резко удлинились, согнулись и спружинили задние ножки ее, призрачной клячи. Голова отрасти то ли не успела, то ли не была нужна вовсе. Нет, это Эомер сидел странно, не верхом, а свесив ноги вперед, потому-то у коня не отросли голова и шея. Прянул безголовый конь, он в свете низкого розового солнца выглядел черным, и казалось, что он видит, всадник расхохотался и хлопнул его по тусклому крупу. Бенедикт отвернулся и пошел, не оскальзываясь. Страшен и отвратителен этот конь своей естественной безголовостью. Отвратителен и человек Эомер, выбрав рабство и после смерти. Значения не имело, то ли ему была назначена такая казнь, как фиванской Сфинкс, ежели он окажется бесполезен; то ли старик упадет и разобьется, погибнет еще раз в надежде догнать своего сына; то ли он просто возврашается домой и будет ждать следующего странника. Сам Бенедикт должен спешить к Игнатию, пока не уплотнились длинные тени, обогнать их.

***

Ядра душ, сопричастные бездне, способны потерять оболочки и вечно вращаться рядом вокруг некоего общего центра. Но: Эомер, колченогий конник, всадник-хромец, так и не догнал доблестного сына? Пошевелив забытый нож - не потерял! - Бенедикт заторопился, что-то прикидывая. Если Эомер так и не нагнал сына, то у Бенедикта время еще есть. То, что он видит как необходимость - двойной смертный грех: добивать раненых разрешено только в бою, а то, что греки назвали давным-давно "эутанасией", это - проклятие и убитому, и убийце. Самоубийство, логически из нее вытекающее - тем более. И тогда ядра их душ окажутся даже не в аду, а будут подвешены в бездне, в вечной неопределенности, и эту возможность необходимо использовать, пока не поздно, пока смерть не развела их!

Эомер, добрый брюзга, незаметно позаботился о нем, помог справиться со временем. Лишь только тени легли длинно и плотно, расчленив дорогу, как перед Бенедиктом возникли сетчатые ворота университета. Второй привратник пребывал в нетях, ворот не запер. Путник ощущал - так же гибки металлические прутья, как нити паутины, и так же коварны. Пока он думал, время тоже стало гибким и липучим, как паутина, размягчилось, расплавилось и задержало его. Тени стали растворяться, испарились, сотворив сумерки. Тогда, чтобы не медлить больше, Бенедикт отодвинул створку и вошел. Были самые обыкновенные серые сумерки, ветерок тянул по земле мусорные хвосты. Второй привратник дремал на скамейке у входа.

Никто Бенедикту мешать не должен. Света в сторожке не прибавилось, и это могло значить все, что угодно. Если надо, он уложит еще и Тео, ведь мысли хитрого грека так очевидны и провоцируют месть; а мальчишек легко запугать, не зря же они его никогда не любили, приходилось дополнительно муштровать их, пусть хотя бы уважают. И после этого - два удара, и все.

Но он опоздал, на что и надеялся в глубине души. Был с Игнатием не Альбрехт, а тот самый мальчишка, что заставлял Бенедикта сморкаться - видимо, это и есть трусишка Амадей. То, что он делал, бросалось в глаза, было нарочито узнаваемо - Игнатий протянулся на лежанке, челюсть его была подвязана как при зубной боли, со смешными заячьими ушками на макушке, опухшие глаза уже чем-то заложены, а сейчас Амадей стягивал вторым платком лодыжки. Окровавленную повязку в паху никто поменять не решился. Закончив, мальчик приложился к остаткам вина (такого ему ни в трапезной, ни в кабаке землячества никогда не наливали) и утер пот со лба. Амадей должен был позвать Тео, вот сейчас он развернется и столкнется с ректором.

Тому не хватало времени. Труп теперь принадлежит медикам, а душа уже отошла. Если сейчас нанести удар, неизвестно, что сделают с телом. Поэтому, не дожидаясь Амадея, Бенедикт отскочил за дверь и слишком быстро для надсаженного сердца ушел к себе.