Убежища (СИ)

И тогда один из мальчиков достал ланцет из рукава, второй поднял камень, а лохматый, заметив ректора, насторожился. Откуда-то выскочил Урс, обогнал Бенедикта, ударил рослого головой в пах, а потом вцепился сзади под колено и повалил. Игнатий пнул по руке с ланцетом и ударил мальчишку с камнем в челюсть - пока не особенно стараясь, даже снисходительно. Бенедикт рванул к нему, но четверо перекрыли путь, и тогда он извлек нож. Двоих он знал - холодного умного блондина и его рыхлого клеврета, третий старался походить на ландскнехта (но не тот, что ему помог - другой, это студенческая мода для самых отчаянных), был тут и мальчик, ученик живописца в беретике. Мальчику было интересно, а остальные жутко скучали. Очень быстро нож у Бенедикта вырвали, на руку наступили, мальчик бросился под ноги сзади, и ректора скрутили за локти, утащили под виселицу. Мальчик подобрал его нож и спрятал в голенище. Что происходило с Игнатием, мешали увидеть студенческие головы. Кажется, укушенный Урсом так и не встал.

Бенедикт поджал ноги и пнул сразу обоих конвоиров. Кто-то охнул, а ректора стукнули твердым по затылку, наполнили голову легкими искрами и колесами пламени. Он еще раз отлягнулся, не попал, и его, встряхнув, как мешок, поставили к столбу. Держали трое - откуда они взялись? - блондин и рослый наблюдали со стороны, а рыхлый, сырой юнец тряс веревочной петлей прямо перед носом жертвы.

- Вот сейчас, - похабно задыхался он, - Мы тебя подвесим, а потом будем поджаривать и отрезать по кусочку. И скормим тебе же! Знаешь, с чего начнем?

- Дурак, на аркане не вешают - распустится узел, - это голос Гауптманна? Рыхлый парень замешкался.

- Ну, удавим...

Тут на лице жертвы образовалась очень, очень опасная ухмылочка. Так изменялось лицо ректора, когда он был вынужден отчислять неуспевающих, и молодые люди ее прекрасно знали. По крайней мере, рыхлый знал, он покидал университет дважды, и каждый раз богатые дядюшки просили за него...

- Ах, так, детки! - Прошипел в нос Бенедикт, - Так это ты, сучий ты сын!

Это бедное наслаждение, обозвать мерзавца, труса и идиота подходящими словами, взбодрило его, а у парней тут же вспотели руки. В ректоре очнулся азартный и практичный бродячий студент. Стоило крутануть кистями, и парни выпустили его. Это была шваль, мелкая шваль. Блондин и рослый набирали себе клевретов, а ученик живописца пришел просто из любопытства. Зная это, Бенедикт отпустил своего змея на свободу и пошел короткими шагами на рыхлого. Тот растопырил кисти так, будто собирался сломать кадык. А Бенедикт окружал его выпадами, подобными движению хлыста или растущей лозы, и приговаривал:

- Ах, так? Ты, значит, кочуешь с медицинского на юридический и обратно? И никому ты не нужен, кроме белобрысого, ты, рабская шлюха!

Парень попробовал поймать его за горло и промахнулся, Бенедикт ответил ударом по скуле, тут же ему в затылок ударилось что-то пружинящее - видимо, брошенная палка. Медлить смысла не было, они осмелеют. Собственные вьющиеся движения возбудили Бенедикта, плоть дала слабину и начала освобождение. Он, сделав вид, что хочет ткнуть противнику в глаза, чуть обождал, схватил его левой рукой за яйца и сжал пальцы. Рыхлый взвыл, но устоял на ногах. Словесности молодой человек не понимал совершенно, а на практике оказался весьма неглуп. Если он отступал, то мог ожидать, что ректор ослабит хватку. Если останавливался, яйцам причинялась невыносимая боль. Это, по крайней мере, до него дошло - в отличие от философии логики, законов и анатомии. Сам Бенедикт получил в оскаленные зубы, но улыбаться не перестал и тем смутил противника еще больше. Так он и двигал его, ходячую мебель, и было это весело, пусть и риск получить ножом в спину только возрастал. Кто-то взвизгнул справа - не пес, мальчишка, - и прозвучала родная, добротная брань. А вот о гениталиях парню упоминать не следовало - оскопление уже состоялось, хотя в этом сне наяву Игнатий был еще здоров и силен.

Вожделение палило Бенедикта сухим огнем, но не к толстому парню, разумеется - к собственным действиям, к убийству. Так вот почему его всегда боялись! Вот почему и сейчас не смеют напасть всей толпой. Теперь оба противники зачумлены, и никто к ним не прикоснется. Все боятся. Ректор может изнасиловать несчастного кретина при многих свидетелях (может быть, придется и это сделать, хотя бы символически), и того никто спасать не будет, чтобы не замараться.