Убежище

Начиная с этого момента, он перестал ко мне прикасаться. Не потому, что я больше не вызывала у него желания, поскольку я догадывалась, что он боролся со своей «потребностью», когда уходил из погреба, даже не доев свой ужин, – его шаги казались более тяжелыми, чем обычно, ступая по деревянным ступенькам. А потому, что он так решил.

С тех пор мы стали ужинать вместе каждый вечер. Наши разговоры становились более содержательными, я рассказывала ему о своих друзьях по лицею, а он – о своей работе на ферме… Его взгляд стал более мягким, манеры – более легкими. Его доброжелательная неловкость диссонировала с дикой грубостью первых лет. Он меня рассмешил несколько раз, и я была потрясена, услышав впервые за долгое время это выражение радости, о существовании которой я успела забыть.

Затем через несколько месяцев после нашей первой совместной трапезы он спросил, не хочу ли я поужинать вместе с ним. На кухне.

Он пробормотал это приглашение с некоторым смущением в голосе, словно он приглашал меня на новогодний бал. Я улыбнулась ему. Наконец-то я смогу покинуть это место, расширить границы своей тюрьмы, даже если этот погреб благодаря его присутствию и нашим беседам становился для меня все менее гнетущим. Он достал из кармана связку ключей, освободил мое запястье и протянул мне руку, чтобы помочь подняться по лестнице.

Еще ни разу в жизни никто не относился ко мне так бережно. Мать никогда не давала мне руку, чтобы перейти через дорогу, или просто когда мы вместе шли по улице. Для нее я была всего лишь напоминанием о допущенной ошибке, о нежелательной беременности, о позоре, похожем на тот, что испытывали женщины, побритые наголо после войны. Наверное, поэтому полиция так и не отправилась на мои поиски. Возможно, мать даже не сообщила о моем исчезновении. Может, проронила пару фальшивых слезинок, в глубине души радуясь такому подарку судьбы.

Поднимаясь по ступенькам, я со всей ясностью осознала, что никто не ждет меня снаружи. Единственным человеком, который относился ко мне с любовью, была ты, бабуля. Но ты уже ушла из этого мира. И теперь мне предлагал любовь только этот мужчина, который держал меня сейчас за руку с такой осторожностью, словно оберегал птенца, выпавшего из гнезда. Да, он был моим палачом. Но воспоминание о его жестокости со временем притупилось, затуманив невыносимую боль, заглушив все мои убеждения и чувство протеста.

Никто не ждал меня снаружи.

Никто…

Теперь он предоставлял мне много свободы.

Я больше не была прикована к стене. Железный браслет покоился на цементном полу, словно беспомощный обрубок какого-то монстра, сраженного рыцарем. Я постепенно проникала в его мир, проводя все больше времени рядом с ним. Мы приручали друг друга, как два зверя, израненных жизнью, которые решили жить вместе. Он позволил мне готовить ему еду и пробовал мои блюда без всякой опаски. Он объяснил мне, что мир снаружи не такой, каким должен быть. Что ферма – это нечто вроде убежища и что он сожалеет, что причинил мне столько страданий. Его искренность и раскаяние настолько меня потрясли, что я даже начала винить себя в том, что так плохо думала о нем.

Наконец настал день, когда он подвел меня к входной двери и распахнул ее передо мной. Он вытянул руку, предлагая мне выйти, и произнес слова, которых я никогда не ожидала услышать от него:

– Теперь ты свободна. Ты можешь уйти и потратить время на то, чтобы вернуться к своей жизни, которой больше нет, или попытаться простить меня. Я больше никогда не причиню тебе зла, клянусь. Эта дверь всегда будет открыта для тебя, захочешь ли ты уйти или вернуться.

Я некоторое время молча смотрела на дверь. Вот уже несколько месяцев мы жили вместе без всякого недоверия или страха между нами. Свободна. Свободна для чего? Чтобы бесконечно скитаться по жизни? Чтобы отправиться в полицейский участок и обвинить мужчину, которого я больше не считала угрозой, который стал для меня единственным буйком в море жизни, за который я могла уцепиться?

Но тогда я останусь одна. Снова одна.

Тогда как здесь…

Медленным, но полным решимости жестом я закрыла дверь и вернулась на кухню, чтобы закончить яблочный пирог, который я для него готовила.

И это было не смирение. А осознанное решение.

Прошло несколько месяцев. Иногда мы спали вместе, но только потому, что я так хотела. Это ощущение власти давало мне новую уверенность, которая мне очень нравилась. Мне казалось, что мы поменялись ролями. Поначалу меня удивляла сексуальная дистанция, установившаяся между нами, я боялась, что он потерял ко мне интерес, что это может быть связано с усталостью тела, изменившегося с годами. Я чувствовала себя в опасности, обреченной на одиночество, поскольку мне казалось, что я ему больше не нужна. Но он объяснил мне, что просто его «потребность» куда-то пропала, что он больше не ощущал этого бешенства в недрах живота, которая побуждала его причинять мне столько зла.